Жила себе Одри. И жил себе Ленард. До тридцати двух лет Одри не выходила замуж. Не потому, что не хотела, а просто никто ей не делал предложения. Но все годы она не теряла надежды, так что когда появился Ленард Блейксли, она потянулась к нему так естественно, словно увидела перед собой заморское лакомство, один вид которого привлек ее своей необычностью. Она только спросила: «А ты будешь меня любить?», и за все последующие годы он ни разу не давал ей повода усомниться в его любви. О своей бездетности они поначалу сожалели, но потом примирились. Это было даже удобно.
Ленард был антрополог. Периодически он уезжал на Новую Гвинею изучать культуру и быт папуасов. Супруги расставались только на время его поездок. Когда муж бывал в отъезде, Одри чувствовала себя как полчеловека. И Ленард тоже, как писал он в одном из писем (Одри хранила их все): «мне всегда хочется, чтобы ты была со мной рядом, где тебе и подобает быть, моя дорогая». Одри очень понравилось «где тебе и подобает быть». От этого веяло старинной изысканностью. Когда Ленард отходил от этой темы, письма его приобретали чисто этнографический характер, описывали папуасское племя асматов, их язык (словарь которого он составлял), обычаи, нравы и религиозные верования, а также новые пополнения его коллекции. Все это Одри читала и перечитывала с любовью и неподдельным интересом. В разговорах со своей сестрой Вайолет она любила со снисходительной улыбкой вставить «мой Ленард со своей коллекцией». Одри нельзя было назвать красавицей. Никому, кроме Ленарда, и в голову такое не приходило. Но что у нее было, то было: мужа своего она обожала.
Было у нее сейчас и другое: киста размером с кулак на правом яичнике. Врачи не могли сказать с уверенностью, злокачественная это опухоль или нет, а поэтому надо было ее удалить. Слава Богу, подумала Одри, что Ленард сейчас не в отъезде.
Пятнадцать лет назад, когда Одри было 42 года, ей пришлось вырвать все верхние зубы, когда Ленард был на Новой Гвинее.
— Пиорея, — сказал зубной врач, и голос его звучал сурово. — Все зубы нужно удалить. Они все гнилые и вот-вот начнут сами выпадать.
Приговор ошеломил Одри.
— Я должна подумать, — заколебалась она. — Муж сейчас в отъезде. Он на Новой Гвинее.
Она не могла забыть высокомерной усмешки врача. По дороге домой она сказала сестре:
— Но Ленард….
— Ленард антрополог, а не стоматолог, — возразила Вайолет.
И вот через несколько дней Одри лишилась зубов. Едва покинув кабинет врача, она поняла, что сделала ужасную ошибку. Домой ее везла Вайолет. Полулежа на заднем сиденье машины, ощупывая онемевшие губы и раздутые тампонами щеки, Одри думала о том, как посмотрит на это Ленард, как он к этому отнесется. Однажды она слышала, как он по какому-то поводу сказал одной своей студентке: «Никто не может лишить вас вашего достоинства. Только вы сами можете это сделать, никто другой, только вы сами». Вспомнив это, Одри твердо решила, что Ленард ничего не должен знать о происшедшем.
— Как ты там? — спрашивала Вайолет, останавливаясь перед красным светом и оглядываясь на сестру.
С первого же дня Одри отказывалась вынимать искусственные зубы изо рта, какую бы боль они ни причиняли. Они натирали ей десны, она шепелявила. Но решимость ее не слабела. Через два месяца должен был вернуться домой Ленард. Благодаря своему упорству, Одри уже за две-три недели до его возвращения сжилась со своим «протезом», как выражался врач. Совсем сроднилась с ним.
Да, конечно, сперва ей приходилось брать себя в руки, когда новые зубы нужно было снимать, чистить и снова вставлять. Но она сама удивлялась своему спокойствию. Хладнокровно, даже с любопытством она вертела челюсть в руках, рассматривала. Напоминает розовую подкову, думала она, и поздравляла себя с тем, что отказалась от белоснежных зубов, посчитав это пошлым. Цвет слоновой кости выглядит гораздо естественнее. Слоновая кость не стареет, она оправдывает доверие. Со временем нёбо Одри приспособилось к протезу, верхняя десна прочно и уверенно улеглась в розовую канавку. Никогда, ни за что Одри не снимала и не будет снимать этих зубов нигде, кроме запертой ванной комнаты. И ночью не будет расставаться с ними. Она не верила, что на ночь их лучше снимать. Сравнительно скоро она перестала сожалеть о том, что сделала. Новые зубы стали для нее как бы символом ее собственного достоинства, чем-то вроде папуасских амулетов из коллекции Ленарда, обладавших чудодейственными свойствами, только этот имел отношение к тому, что для нее было главным в жизни: к Ленарду.
— Это не обман, — говорила она Вайолет.
— Счастье твое, — отвечала Вайолет, — что ты принадлежишь к людям, которые улыбаются, не разжимая губ.
Когда наконец приехавший Ленард влетел в комнату, заключил жену в объятия и расцеловал, она заулыбалась от сознания своей победы и от счастья.
— Какая ты очаровательная! — воскликнул он.
И Одри поняла, что Ленард ни о чем не догадался. Он никогда не узнает.
Но это случилось 15 лет назад. А теперь хирург заявил:
— Необходима полная абдоминальная гистерэктомия. Нужно все начисто убрать.
Будто она какой-то кухонный пол!
— Что значит — все? — спросила она.
— Матку, оба яичника, обе трубы.
— Мою матку? — она подчеркнула первое слово. — А зачем удалять мой левый яичник? Мои трубы?
Тогда он стал терпеливо (слишком терпеливо, подумала она) объяснять, что детородные органы ей больше не нужны, а «возможность появления злокачественного новообразования в одном из этих органов представляется отнюдь не незначительной». Люди таким языком не говорят, подумала она. Это не человеческая речь.
— А поскольку, — продолжал он, — мы все равно проникнем в полость…
В полость! Одри невольно провела рукой по своему животу. Потом хирург заговорил о добавочном риске, сопряженном с такой радикальной операцией, и сказал, что «ввиду незначительности этого риска, им можно пренебречь». Но Одри уже по опыту знала, что значит жить, лишившись чего-то. Ей хотелось сохранить удаление своей кисты в тайне, подобно потере зубов. Ведь это даже легче сделать, потому что яичники надежно спрятаны в глубине. Что же касается риска, возможности рака, это же не причина, чтобы вырезать все органы. Ведь вся жизнь полна риска. Жить в Калифорнии тоже рискованно. Там бывают землетрясения. Сперва ее лишили зубов, а теперь вот хотят лишить… женского начала — да, конечно, речь идет именно об этом. Предстоящая операция вдруг показалась ей частью заговора по разрушению ее тела. Ей вспомнилось, как зубной врач весело позванивал мелочью в кармане, радуясь этому звуку, все подбрасывал там монеты и подбрасывал, перед тем как взять шприц и впрыснуть ей обезболивающее.
За столом хирурга на стене висело схематическое изображение женских органов в красках. В целом это напоминало морду добродушной коровы, увенчанную некрутыми рогами.
— Нет, — решительно сказала Одри. — Нет, я не разрешаю. Только один яичник с кистой. Больше ничего, если это не рак.
Она не даст своего согласия. Никакой такой бумаги не подпишет. Но в конце концов Одри капитулировала.
— Вы разумно поступаете, уверяю вас, миссис Блейксли, — говорил хирург, когда она подписывала все, что требовалось.
В больнице Ленард и Одри пошли за медсестрой в палату.
— Разденьтесь и наденьте это!
Медсестра протянула Одри что-то вроде распашонки с разрезом сзади. Одри последовала ее приказу, а поверх распашонки надела салатного цвета атласную кофточку — вчерашний подарок Ленарда. Было условлено, что завтра Ленард будет ждать конца операции на застекленной террасе, рядом с хирургическим отделением. Туда к нему выйдет хирург и уведомит о результатах. Потом Ленард останется ждать несколько часов, пока Одри не привезут из послеоперационной в палату.
— Часы посещений кончились, — объявили по радио. — Посетителей просят удалиться.
— Ну, счастливо! — сказал Ленард с улыбкой, слишком широкой для него.
Он боится за меня, подумала Одри, чувствуя, как слезы умиления туманят ей глаза. После ухода мужа Одри, лежа на койке, думала о нем, вспоминала шелковистость его волосатых рук, свою уверенность в его постоянстве, его пение. Пел он басом. Как любила она его голос! Даже сейчас, в 61 год, голос его ничуть не потерял сочности. Не раз, слушая в церкви эти рокочущие звуки, она испытывала возбуждение далеко не религиозного характера. Однажды она призналась в этом, и Ленард погрозил ей пальцем. Он прав, конечно, но ведь голос у него действительно волшебный.
— Я доктор Даулинг, — сказал мужчина, вошедший в палату одновременно со стуком.
Да, вот так делают в больницах, подумала Одри. Ей приятно было чувствовать на плечах салатную кофточку. Пока кофточка на ней, она чувствовала себя защищенной.
— Я врач-анестезиолог, — продолжал вошедший. — Это я завтра буду вас усыплять. Вопросы есть?
Одри покачала головой. У него был важный вид, а седые кудри, выбившиеся на широкие скулы из-под зеленой шапочки хирурга, придавали ему вид почтенного конгрессмена. Поверх зеленой операционной одежды был надет белый халат. Завязки маски болтались.
— Откройте рот. Как можно шире, — он заглянул внутрь. — Ага, у вас протез верхней челюсти. Утром, перед тем как вас повезут из палаты, его снимут. Медсестра позаботится об этом.
Губы Одри беззвучно затрепетали.
— Но я никогда его не снимаю. Только чтобы почистить.
— Ну нет, в операционную так идти нельзя. Я не могу усыплять вас с инородным телом во рту.
С инородным телом! Одри почувствовала, что кровь отхлынула от ее лица. В ушах зазвенели удары гонга. Их сменило холодное тиканье.
— Надолго?…
— Пока окончательно не проснетесь. Во всяком случае до вечера.
— Но поймите, что… — она замялась.
Врач постоял, покосился на нее:
— Да?
— Муж не знает, что у меня искусственные зубы. Не знает уже 15 лет. Я не хочу, чтобы он видел меня без них. Прошу вас, — голос Одри был еле слышен. — Для меня это очень важно. — Она умолкла, ожидая, что стены вот-вот рухнут.
— Гордость, — буркнул анестезиолог. — Нет, ни для гордости, ни для стыдливости в операционной места нет. Допустим, что нам понадобится добраться до вашей трахеи, до дыхательного горла. Причем спешно. Времени нет, а нужно возиться с вашими зубами, снимать их, вытаскивать. Или, допустим, они у вас вывалятся во время операции. Можно придумать еще сотню неожиданных затруднений, — докончил он и собрался уходить.
— Это не гордость, — еле выдавила она.
— А что же это такое?
— Это чувство собственного достоинства.
Может быть, вначале это и было чувство гордости, но теперь это было нечто большее. Вдобавок Одри сознавала, что у мужчин супружеские чувства уязвимей, чем у женщин, и незачем их испытывать.
— Оставьте, миссис Блейксли, какое там достоинство!
Он взглянул на больничный листок, чтобы проверить ее имя. Одри силилась оттолкнуть от себя звук его голоса.
— Вы придаете этому слишком большое значение.
Ну, хорошо, подумала она, я подойду к тебе с другой стороны, по-кошачьи.
— Разве вы… — начала она. — Разве у вас нет какой-нибудь маленькой тайны, о которой вы бы не хотели, чтобы кто-нибудь узнал?
Она улыбнулась, не скрывая ехидства. Доктор был застигнут врасплох.
— Нет… собственно говоря, ничего такого…
Но она почувствовала его легкое замешательство и поняла, что попала в цель.
— Какая скучная у вас жизнь, — улыбнулась она ему прямо в лицо. — Только я вам абсолютно не верю.
Доктор, конечно, не мог знать, что Одри боролась за свою жизнь. Но он сжал губы, отступил и, не приняв боя, стал недосягаем для нее.
— Так или иначе, а вам придется расстаться с ними. Больше говорить не о чем.
Он резко встал и направился к двери.
— Спокойной ночи, — бросил он через плечо.
Он ушел, и Одри почувствовала, что сердце у нее сжалось в комочек. Ей послышался звон монет в кармане. С неожиданной отчаянностью она решила, что сейчас не до тактичности. Положение вещей требовало не церемоний, а решительных действий. Я выпишусь из больницы, решила она. Вопреки всем советам врачей. Эта киста на яичнике может оказаться и не злокачественной. Точно ведь никто не знает. Оставить ее на месте значит просто еще один риск. И риск бесконечно меньший, чем если допустить, чтобы Ленард увидел ее без зубов. Со впавшим ртом, сморщенным, как стянутый шнурком кошелек. Она представила себе, как потом скажет Ленарду: «Ну, хорошо. Теперь ты все видел. Тебе остается принять это. Или не принять». Но этого она сделать не могла. Это был путь к смерти. Смерти ее собственной или смерти чего-то гораздо более драгоценного. Нет, подумала Одри. Ни за что. Никогда больше не буду верить в неизбежность.
Одри потянулась к телефону, набрала номер:
— Ленард, не приходи завтра в больницу. Совсем не приходи.
— Почему? — поразился он. —- Конечно, приду.
— В том-то и дело, что не надо, прошу тебя, Ленард. — Она почувствовала, как голос ее задрожал. — Ну пожалуйста. — уже умоляла она. — Не приходи, слышишь? Обещай мне, что не придешь.
— Нет, уж извини, Одри, этого я обещать не могу. И не думай даже, — проговорил он строго, словно обращаясь к капризному ребенку.
— Я не хочу, чтобы ты видел меня в таком виде.
— В каком виде? — В его голосе зазвучала улыбка. — Я тебя видел во всех видах, ты же знаешь.
О нет, в таком ты меня не видал, подумала Одри. И не увидишь, надеюсь.
— Что с тобой, Одри? Ты чем-то расстроена? Может быть, прийти сейчас? Я добьюсь, чтобы меня впустили.
— Нет, я просто хочу тебя избавить от этого, — сказала она сухо. — Иногда человеку надо быть одному.
— Нет, — сказал Ленард. — Я все равно приду.
Вайолет заведовала подарочным магазином в вестибюле больницы. Крупная женщина, один раз разведенная, другой раз овдовевшая, она была старше Одри на два года. Краситься она перестала. Скрывать мне нечего, говорила она. Но волосы все-таки красила — для пользы дела. Когда работаешь на людях, седина, хочешь не хочешь, роняет тебя в их глазах. Пятнадцать лет назад сестры были близки, и когда Вайолет привезла Одри от зубного врача, та заставила ее поклясться, что она никогда не проболтается. Но за истекшие годы Вайолет постепенно превратилась в тот тип женщин, которые торжественно усаживаются в кресло, чтобы выслушивать чужие секреты. Она должна была зайти в палату к Одри, когда закроет магазин. Одри решила, что попросит сестру отвезти ее домой. С Ленардом она объяснится потом.
— Никуда я тебя не повезу, — возразила Вайолет в ответ на просьбу Одри. — Ты хочешь сказать, что Ленард до сих пор не знает, что у тебя вставная челюсть?
Вайолет не сказала «искусственные зубы». «Вставная челюсть» звучало грубее, но сестры уже так отдалились друг от друга, что нежничать не приходилось. Сизые жилки на щеках Вайолет налились кровью от негодования. Одри потянулась к выключателю и погасила свет. Так будет лучше.
— Можно погасить свет? — спросила она с опозданием. В сумраке Одри видела поблескивающую копну волос сестры.
— Послушай, Одри, ты просто помешалась на своей челюсти. — Негодование Вайолет подчеркивалось поблескиванием золота на шее и мочках ушей.
— Есть вещи и похуже, — возразила Одри.
Она уже жалела о своей слабости, побудившей ее раскрыться перед этой чужой женщиной, называвшейся ее сестрой.
— А кроме того, это ложь. А лгать нельзя, что бы ни случилось, — не унималась Вайолет.
— Ложь, говоришь, — вздохнула Одри. — Вот тут-то ты и ошибаешься. Люди должны больше лгать. Когда говорят всю правду, вот тогда-то все и разваливается. Человеческие отношения в большинстве случаев похожи на нежные растения. Их надо держать частично в тени, а то они завянут.
Вошла дежурная сестра и зажгла свет. Словно возбужденная вспышкой света, Вайолет снова набросилась на сестру.
— Перестань дурить, Одри! — бросила она, направляясь к двери. — Веди себя, как взрослая.
У Вайолет зубы никогда не выпадут, подумала Одри. Она грызет, терзает ими слова, потом замыкает ими свой рот.
Едва Вайолет вышла, послышался робкий стук в двери. Боже мой, это еще кто?
— Я доктор Бхимджи. Я врач-стажер этого отделения.
Индиец или пакистанец, подумала Одри. И хромой. Он ковылял к ее кровати, мотая при движении головой и одной рукой.
— Миссис Блейксли, я заметил, что наши фамилии кончаются на одну и ту же букву.
Лицо у него было темное — скорее от усталости, чем по природе, подумала Одри. Больше всего он походил на нескладную, неуклюжую птицу. Волосы у него были очень густые, иссиня черные, только на макушке черноту смягчала белая прядь. Он уже не молод, решила Одри. Должно быть, ему много пришлось перенести. Интересно, всегда ли хватало у него терпения? И вдруг стена между ними исчезла. Кто может предсказать, к кому человек почувствует доверие?
— У меня вставные зубы, — выпалила она прямо в шапку его волос. Она сама поразилась, с какой легкостью дались ей эти запретные слова. Врач, не сводя с нее глаз, сказал:
— У многих вставные.
Грифельный цвет его лица оттенял белоснежность его зубов. Он просто красив, отметила она. И, не колеблясь, доверилась его милосердию.
— Я не расстаюсь с ними вот уже пятнадцать лет. Муж никогда не видел меня без них. Он даже не знает, что у меня искусственные зубы. До вас сюда приходил анестезист. Он сказал, что завтра, идя на операцию, я должна оставить их в этой комнате. А муж будет ждать здесь, когда меня привезут из послеоперационной. И он увидит меня без зубов. Я не могу этого допустить. Прошу вас, пожалуйста!
Последние слова доносились, как эхо. С минуту они смотрели друг на друга, словно между ними возникал какой-то сговор, заключалось безмолвное соглашение. Дрогнув ресницами, Одри перевела взгляд на его тонкие благородные пальцы. И вдруг сокровенная глубина ее воззвала к другой глубине. На нее нахлынуло неведомое чувство, влечение совсем иного рода, чем к Ленарду, и тем не менее чувство это вполне заслуживало имя — любовь.
— Не беспокойтесь. — Он говорил с едва заметным акцентом. — Утром оставьте зубы в тумбочке. Там есть для этого стаканчик. Я захвачу их с собой в операционную. Я прикреплен к вам и поэтому буду присутствовать при операции. Перед тем как вас увезут из послеоперационной, я надену их вам. Не беспокойтесь.
Потом, когда Одри очнулась в послеоперационной, она не сразу ощутила боль от разреза. Первым делом она нащупала языком вставную челюсть. И только после этого она почувствовала боль, которой она не боялась. Несмотря на боль, Одри даже свернулась на кровати калачиком. И один раз, открыв глаза, она увидела, или ей показалось, что над ней склонилось смуглое лицо и черные волосы с белой прядью, вьющейся как дымок над крышей уютного домика.
— Не беспокойтесь, — послышались ей слова. — Зубы на месте. Вдохните глубже. Еще раз. — Он выслушивал ее стетоскопом. — Вы уже скоро проснетесь.
Он проверил пульс и исчез. Но голос его еще долго колыхался над ней, затухал, вновь возникал, уплывал в темноту. Потом появился Ленард, взял ее за руку, склонился над ней, чтобы поцеловать.
— Доктор сказал, что опухоль оказалась не злокачественной.
Одри слабо улыбнулась ему сквозь наркозную дремоту.
В последовавшие за этим дни Одри обнаружила, что доктор Бхимджи занимает ее мысли не меньше, чем Ленард. От него веяло спокойствием. Не столько покорностью, сколько приятием. Да, безусловно не покорностью. Покориться значит потерпеть поражение. А приятие существующего порядка вещей — это совсем другое. Как он приобрел это качество? Вырвал его голыми руками из колючих зарослей бытия, предположила она. Ему незачем прибегать к обману. Да он и неспособен хитрить и обманывать. Теперь она смотрела на него иначе, чем в тот первый тревожный вечер. То, что ей казалось усталостью, было просто итогом всех страданий, выпавших на его долю. Это они истончили его лицо до самых костей. До темных кругов под глазами. Следы страданий таились в темных впадинах его глазниц. Одри хотелось взять его на руки, как ребенка, заключить в объятия, проникнуть в его мысли.
Вскоре настал час выписки из больницы. И врач-стажер пришел попрощаться с ней.
— Жена говорит, что вы были очень внимательны к ней, — начал Ленард.
Одри не могла оторвать глаз от обоих мужчин.
— Ну, что вы!
— Я хочу сказать, что я никогда не забуду вашей… вашей…, — Одри видела, что Ленард с трудом подыскивал слово, — обходительности…
— Ну право, такие пустяки.
— Во всяком случае, — сказал Ленард, — во всяком случае, — повторил он, — примите вот это на память.
Он протянул врачу какой-то красный камешек.
— Что это?
— Просто камень, который выкрасили папуасы на Новой Гвинее. Видите? С одной стороны выгравирована обезьяна, а с другой — попугай. Мне его подарил один шаман. Он у них и врачеватель. Этот амулет отгоняет тоску, приносит счастье. Пожалуйста, примите.
Доктор колебался.
— Я хочу, чтобы этот амулет был у вас, — сказал Ленард.
Голос его наполнился какой-то особой живой силой. Может быть, луч солнца прорвался в этот момент сквозь просветы жалюзи, но со своего кресла-каталки Одри увидела, что в то самое мгновение, когда амулет переходил из белой руки в смуглую, что-то вспыхнуло, словно настоящий огонь.