Дом находился в квартале Торитэрамати, что в районе Усигомэ. В ту пору — а случилось все это в мае второго года эры Кэйо — позади домов еще тянулись огороды; пройдя этими огородами, можно было через дыру в живой изгороди попасть во владения его милости господина Акаги. Лицом же дом обращен был к дороге, прямо напротив высился соседский забор, и вела дорога к людному месту — туда, где близ ворот господина Акаги во множестве выстроились купеческие дома, так что даже ночью было здесь не так уж глухо и уныло. Но при этом место было тихое, оттого им дом и приглянулся: во дворе густые деревья, все надежно укрыто от чужого взгляда, отрезано от внешнего мира — что еще нужно для уединенного приюта двоих, бегущих от досужего любопытства?
Дом был небольшой, зато почти новый. Имелся хорошо проветриваемый второй этаж, на первом этаже — три комнаты, все три — солнечные, если, конечно, снять ставни. Столбы были добротные, перегородки и все внутреннее убранство — тщательно отделанные, галерея из сэндайской сосны — идеально отполированная и, если учесть, что она долго стояла закрытой — весьма нарядная.
И Сэйбэй, и О-Мура нашли дом превосходным — почему бы его и не снять. Послали приказчика из ближайшей лавки, который их привел к домохозяину. Цена оказалась вполне умеренная.
На новоселье пришли подруги из заведения, где развлекала гостей О-Мура, во главе с самой хозяйкой, пришли и приспешники Сэйбэя. Угощение доставили на паланкинах от знаменитого Камэсэя. Пировали до поздней ночи. Все в один голос говорили, что дом прекрасный. Женщины наперебой восклицали: какая О-Мура счастливая, как они ей завидуют, как ей повезло, что она будет жить в таком доме со своим щедрым возлюбленным покровителем.
Но по-настоящему счастливыми Сэйбэй и О-Мура почувствовали себя только тогда, когда шумная компания убралась восвояси со своими паланкинами, они остались вдвоем в густом саду, озаренном светильниками, и в молчании прислушались: какая тишина. Никогда еще не было между ними такого душевного согласия. Казалось, они проделали долгий путь и вот наконец достигли желанного приюта: можно вздохнуть спокойно.
«Приборку оставь на завтра», — сказали они служанке.
Сэйбэй спал. Рядом спала О-Мура. Ночь они провели как в самый первый раз, да так рядышком и заснули.
Сквозь сон Сэйбэй ощутил прикосновение: О-Мура легонько сжала ему руку, высунувшуюся из ночного кимоно, что служит вместо одеяла. Пальцы у нее были холодные, и это нарушило его сон. Встревожившись, он повернулся на другой бок и прижал эту неестественно холодную руку к своей груди.
Тут он проснулся уже окончательно.
Рука была не просто ледяная: гладя ее, он вдруг обнаружил, что рука кончается запястьем. Дальше не было ничего, только отрезанная кисть, причем срез был ровный и какой-то липкий. В полной темноте Сэйбэй вскочил с постели. Сердце колотилось так, что звенело в ушах. Сэйбэй был человек хладнокровный, он не закричал. Только прислушался. Рядом ровно дышала О-Мура. Это немного успокоило его.
Приснилось, подумал он. Но, с другой стороны, он вроде бы уже и не спал, не могло присниться. По спине пробежали мурашки.
Он протянул руку за бумажным фонариком, чтобы зажечь его. Сонное дыхание женщины прервалось.
— Засвети-ка, — сказал он. О-Мура поднялась.
— Хотите закурить?
— Угу.
Пальцами правой руки Сэйбэй пощупал свое левое запястье, которое только что сжимала другая рука.
О-Мура зажгла фонарь, на потолке высветился круг, похожий на цветок луноцвета. Ее явно насторожило выражение его лица.
— Я сон видел, — улыбнувшись, объяснил Сэйбэй.
— Сон? Какой?
— Да так, глупости всякие, — поспешил он замять разговор. И сразу же вышел в уборную, хотя и не чувствовал нужды.
Его тревожили мысли о своей законной жене, остававшейся дома, в квартале Тэрифуримати. О-Мура вскоре заснула снова, а Сэйбэй до утра разглядывал круг света на потолке. Утром он даже не стал завтракать. Некрасиво, конечно, — О-Мура могла расстроиться, и все же он сразу ушел, сказав, что придет ближе к вечеру.
Час был ранний, дорога просторная, пустынная: навстречу попадались одни торговцы рыбой, спешившие с реки со свежим товаром. Дома все было заперто. Сэйбэй разбудил мальчишку-прислужника, велел отпереть, прошел в спальню жены, удостоверился: все в порядке. Только тогда у него отлегло от сердца.
Вечером Сэйбэй вернулся в свой новый дом с гостинцем: принес карпов, жаренных в соевом соусе. Даже пошутил: «Смотри-ка, ты уже заправская хозяйка». Словом, был добрым покровителем. А когда О-Мура полюбопытствовала: «Супруга ваша не сердится?» — он засмеялся: «Я и так дома редко бываю, она ничего не заметит. — И добавил: — Знаешь, если б заметила, было бы только лучше».
О-Мура почувствовала, что он говорит серьезно, потупилась. Сэйбэй был не из тех, кто дни и ночи проводит в веселых домах, и раз уж он ею увлекся, значит, по-настоящему — это она понимала, и ей, конечно, было неловко перед его женой, но ведь она и сама влюбилась. А уж теперь, когда есть дом, никуда ее возлюбленный от нее не денется. Да, дурацкий сон заставил его вспомнить о жене, но это просто остатки трусости: у него ведь любовное приключение первый раз в жизни. Ничего, в крайнем случае он порвет с семьей, не побоится нарушить приличия.
— Я пока поживу здесь, — объявил он.
Вечером они оставили дом на попечение служанки и вдвоем отправились покупать недостающую утварь.
О-Мура страстно любила всякие полезные в хозяйстве вещички.
О ночном происшествии Сэйбэй вспомнил только поздно вечером, когда они в темноте шли домой мимо владений господина Акаги.
Он опять ощутил ледяной холод чужой руки в своих пальцах и подумал, что если это и сон, то какой-то уж очень явственный.
Спать он в эту ночь опять пошел наверх.
Нет, не сон это был, сказал себе Сэйбэй после долгих раздумий. Он ведь в тот момент уже не спал, это точно. Его не оставляла тревога. Хотелось забыться, ведь прошлой ночью он едва глаза сомкнул, но заснуть никак не удавалось, он мучительно ворочался с боку на бок.
О-Мура безмятежно спала, ровно дыша. Непогашенный фонарь тускло высвечивал круг на досках потолка.
Сэйбэй слыл не только оборотистым купцом: с детства все кругом говорили, что он человек отважный, да и сам он так считал.
В той стороне, в ногах его постели — лестница, ведущая на первый этаж. Внизу, за перегородкой, в гостиной, с позволения хозяев спит служанка. Все тихо, мирно; и все же от сгустившейся на лестнице тьмы ему было как-то не по себе. Как будто там, во тьме, затаился неведомо кто.
Повернувшись в который уж раз на другой бок, он почувствовал, что больше не выдержит: страшно. Оттого и сон не идет. Надо пойти поглядеть, что там такое скрывается. Он встал. На лестнице, разумеется, никого не было. Он спустился вниз и пошел в уборную. Нужно было все осмотреть.
Отворив ставни, Сэйбэй обвел взглядом темный двор. Помыл руки, вернулся. О-Мура ничего не заметила, спала. Он снова лег и закрыл глаза.
А спустя некоторое время открыл их, изменившись в лице.
Из темноты в его ночное кимоно ткнулась чья-то рука. Примерно там, где колени.
Дремота слетела с него мгновенно. Вокруг все выглядело точно так же, как всегда. Только на ночном кимоно, в ногах, виднелась вмятина. Как будто кто-то подошел и тронул. И от этой вмятины расходились складки.
Сэйбэй протянул к этому месту руку. Пальцы его ощутили то же, что и прошлой ночью: что-то холодное как лед. Озноб пробежал по всему его телу. Это несомненно была человеческая плоть. Только невидимая. Тут возникшая из тьмы рука незримо отдернулась обратно во тьму, в сторону лестницы. Тяжесть прикосновения исчезла, и глубокие складки на ночном кимоно разгладились.
Сэйбэй поднялся.
Он долго вглядывался в провал лестницы, спустив туда фонарь, но так ничего и не обнаружил.
Ни О-Мура, ни служанка о случившемся не знали. Говорить им Сэйбэй не стал. Он только помрачнел и стал размышлять о зловещих событиях в одиночку.
Дня через три он пошел к владельцу дома. В разговоре, как бы между прочим, поинтересовался:
— Не изволите ли сказать, кто жил в этом доме прежде?
— Один даймё из провинции Тоса, — ответил домохозяин, толстый пожилой человек. — Отбывал в этой усадьбе свой обязательный срок в столице. Молодая госпожа у него, между прочим, была красавица. Говорили, это вроде бы у него новая возлюбленная, он ее, стало быть, здесь завел.
— А когда он уехал?
— Да с полмесяца будет. Отправился в свои края.
— Вот оно что, — изобразил любезную улыбку Сэйбэй. — Не скажете ли, этот господин долго изволил там жить?
Владелец дома пристально взглянул на Сэйбэя: с какой стати расспрашивает?
— Без малого два года. А что, случилось что-нибудь?
— Случилось, — ответил Сэйбэй. — Не знаю, может, это все проделки оборотней-барсуков…
Рассказ Сэйбэя домохозяина не обрадовал. Выслушав его, он помрачнел и сказал:
— Не может такого быть. Я этот дом как построил, так сразу и сдал прежнему арендатору, господину Сиратори, и за все это время решительно ничего такого там, насколько мне известно, не происходило. Может, вы ошиблись, а? Ну хорошо. Зайду к вам сам, погляжу. Должно быть, это молодчики его милости господина Акаги так шалят. А то и впрямь барсуки…
К вечеру следующего дня Сэйбэй и О-Мура перебрались в квартал Танимати, что в районе Итигая, в первый же попавшийся дом, который сдавался. Дом был старый, но они сняли его без раздумий, даже вещи бросили в оставленном жилище, спасибо, домохозяин их собрал и наутро доставил им на новое место.
Вряд ли Сэйбэй когда-либо смог бы забыть то, что произошло. А произошло вот что. Даже домохозяин, разозленный тем, что из-за этого дома у него неприятности, обомлел, когда увидел, как в углу устроенного под лестницей шкафа кишмя кишат белые черви. Из-под пола был извлечен разложившийся труп наложницы жившего здесь прежде Сёдзаэмона Сиратори. То, что у трупа не хватает кисти правой руки, первым заметил Сэйбэй.
В Танимати Сэйбэй и О-Мура не прожили и месяца. У них что-то разладилось. Не то чтобы так уж прямо из-за всей этой истории; но, конечно же, зловещие события, обрушившиеся на них в их первом совместном доме, косвенно способствовали тому, что их некогда столь прочный союз все же распался, пусть и без некоторого сожаления с обеих сторон. Их отношения сделались нерадостными, мучительными. Сэйбэй, ссылаясь на дела, стал часто ночевать у себя дома, а О-Мура принялась за старое с былым дружком, который к ней захаживал. В конце концов они поругались, и дело дошло до разрыва.
Но на этом несчастья Сэйбэя не кончились. С лета того года у него появилась странная боль в левой руке. Болело запястье, боль охватила его кольцом как раз в том месте, где в ту первую ночь в руку ему вцепились холодные пальцы, и ощущение было такое, будто к телу приложили лед и долго так держали, а потом отняли, и теперь все горит. Впору было возроптать: ему-то за что, за какие грехи такая напасть? Не помогали ни лекарства, ни молитвы.
Ну и пусть, бодрился он. Ничего страшного, от этого не умирают. В конце концов, болело только в этом месте, да и то не все время: постоянно ощущалась только тупая тяжесть, как будто запястье было чем-то перехвачено. На вид это место ничем не отличалось. Но вот однажды к нему в гости пришла родственница с двухлетним сыном.
В это время Сэйбэй был в саду и осматривал горшки с вьюнком-ипомеей. Гостья, как полагается женщине, на коленях просеменила на веранду, где по летнему времени тяжелые сёдзи были заменены на легкие двери из тростника, и поклонилась Сэйбэю, попросив извинения за то; что долго не приходила. Ребенок стоял рядом, прижавшись к матери, и пристально, с детской серьезностью смотрел на Сэйбэя. Это был славненький, пухлый мальчик, очень похожий на мать.
— Большой-то какой стал!
— Ну-ка, скажи дядюшке «здравствуйте».
И гостья, и хозяин устремили взгляд на ребенка. Сэйбэя поразило, как неотрывно уставился на него этот маленький человечек. Вдруг мальчик, чем-то, видимо, сильно испуганный, уткнулся матери в грудь и задрожал всем телом, громко крича:
— Боюсь! Боюсь!
— Что ты? Что с тобой?! — Мать, должно быть, испугалась еще больше: ей было неудобно перед Сэй-бэем, которому она была обязана. — Как можно, ты даже не поздоровался!
Мальчик снова с опаской поглядел на Сэйбэя, словно желая в чем-то удостовериться, и снова в ужасе спрятал голову у матери на груди.
— Рука… Рука страшная…
— Рука? — Сэйбэй машинально взглянул на свое левое запястье — то самое.
— Да о чем ты? — не на шутку встревожилась гостья, пытаясь унять ревмя ревущего ребенка.
— Эй, дружище, что это тебя так напугало? — улыбнулся Сэйбэй.
Однако это не помогло. Мальчик только пуще прежнего затрясся от плача.
— Синяя рука, синяя рука… — повторял он сквозь рыдания.
И тут Сэйбэй понял, что открылось глазам ребенка. Взрослые этого не видели, а между тем на его запястье висели, вцепившись, пальцы той мертвой женщины. Он во всех жутких подробностях вспомнил ту ночь, когда его впервые схватили эти пальцы. Эта ужасная ледяная рука, отрезанная ниже локтя. И срез — ровный и липкий.
С этого дня все у Сэйбэя пошло как-то не так, вкривь и вкось.
На горячих источниках в местечке Тоносава он теперь сделался едва ли не постоянным обитателем, каких там видели не часто. В это время страну лихорадило. Военные действия шли как раз в тех местах, и даже самые тяжелые больные велели своим сопровождающим везти их прочь с горячих вод. Остался один Сэйбэй да хозяева гостиницы; в дни боев он вместе с ними прятался в горах. Со стороны моста Саммайбаси беспрерывно доносилась ружейная пальба. Бывали и пожары. Когда бои стихали, местечко казалось безжизненным, словно потухший очаг. Охотников ехать на воды в такую пору, конечно, не находилось. Разве что время от времени, заплутавшись, останавливались на ночлег путники, направляющиеся в столицу или из столицы трактом Токайдо. Было тихо и безлюдно, а в мире между тем происходили бурные события: вроде бы шла война между правительственными войсками и сторонниками свергнутого сёгуна. Так что даже и летом, говорили в гостинице, постояльцев не жди. Хозяин гостиницы брал ружье и уходил охотиться на дичь.
И вот наступил вечер седьмого июня.
Перед ужином Сэйбэй, по обыкновению, принял ванну. Когда он выходил из банного домика, было еще довольно светло, но в доме уже зажгли огни. Шагая по двору, он услышал у ворот чьи-то голоса. Под молодым кленом виднелся оседланный конь.
«Новый постоялец», — подумал Сэйбэй. Войдя в дом, он увидел и самого постояльца: тот как раз спускался со второго этажа. Это был рослый самурай; он только что переоделся в домашний халат-юката и шел с полотенцем в руках. Коридор был узкий, Сэйбэй склонился в глубоком поклоне и уступил самураю дорогу.
Незнакомец окинул Сэйбэя взглядом и прошел мимо.
За ним проследовал старик, — должно быть, слуга. Оба направились к банному домику. Белые юката постепенно растворялись в темном пространстве двора.
Сэйбэй обернулся в сторону конторки:
— Я вижу, у вас гость?
Хозяин поднял голову:
— Что? Да-да, гость… А вы знаете, сударь, какое у нас сегодня будет редкостное угощение?
— Какое же?
— Утки, вот какое! — Хозяин с гордостью сделал вид, будто целится из ружья. — И превосходные притом!
— Ну-ну. — Сэйбэй не одобрял кровожадного промысла хозяина. — Где же это вы их?
— Да в горах. На самой, можно сказать, вершине. И откуда только…
Беседу прервал внезапный крик. Оба поглядели в окно. В горной местности смеркается быстро, и на дворе было уже совсем темно. Слегка трепетала на ветру бамбуковая роща.
Крик явно донесся из банного домика, куда только что прошли самурай со слугой.
Хозяин и Сэйбэй переглянулись.
И тут раздался голос старого слуги:
— Сюда! Скорее!
— Что случилось? — Хозяин вскочил и выбежал из дома.
— Не иначе как обвариться изволили, — промолвила служанка, разводившая огонь под котлом.
Историю эту Сэйбэй рассказывал мне много позже, в тридцатом году эры Мэйдзи. К этому времени он сделался славным сухоньким старичком, служил старостой фонарщиков — профессия эта стала тогда довольно распространенной — и разводил цветы в своем скромном жилище в квартале Хаматё.
— Услышал я, что самурай тот умер, удивился и тоже пошел поглядеть. И до сих пор — закрою вот так глаза и как сейчас вижу то, что я тогда увидел в этой темной баньке, где кругом пар и никакой фонарь не поможет. Мужчина он был крупный, высокий, ростом примерно пять сяку шесть сун, а то и семь. И вот лежал он на спине, занимая собой всю баньку, застывший. И руки к горлу протянул. А на горле у него лиловые пятна — там, где душили. Сразу видно, что он хотел руку ту, которая его душила, схватить и отвести, да так и застыл.
Ну, тут такое началось. В те времена ведь как: доложить доложишь, начальство когда еще приедет, а тело трогать не смей. Хозяину-то гостиницы пришлось совсем худо.
Слуга этот, старик, рассказал, что господин его разделся первым, и как только пошел он купаться, так сразу и раздался крик, короткий такой: «А!» Потом ужасный грохот — упал он, значит. Слуга испугался, заглянул туда и видит: господин его лежит, голова запрокинута, и обеими руками словно отбивается от кого-то невидимого. Особенно ему запомнилось, что жилы у того на руках вздулись и ходили ходуном.
Слуга подбежал, спрашивает: «Что такое, ваша милость?» А тот только и успел выговорить: «Рука, рука…» Взбрыкнул разок ногами, словно пнуть кого-то хотел, вытянулся и затих. И все тут.
Лицо у него было страшное. Глаза выкатились, вот-вот лопнут, как спелые персики.
Окно в баньке было приоткрыто, но под окном-то круча, клены там росли, и те едва держались, а внизу речка горная, стремительная. Ну, а дверь заперта была, старик последним как вошел, так и запер, человеку не войти. Так что…
Случилось это все, конечно, из-за меня. Я один там понимал, что произошло на самом деле. Только вот звали этого самурая Гонъэмон Ниино, а вовсе не Сиратори, и был он из провинции Сацума, а не из Тоса. А состоял ли он вассалом его милости господина Акаги — это так и не выяснилось. Может, он все-таки и был тот самый Сиратори, что служил господину Акаги, и имя это, Сиратори, не настоящее; вот рука призрака с ним наконец и встретилась, а до тех пор висела на мне, копила злобу. А может, тот самурай, как и я, был ни при чем, просто когда расходились мы с ним в коридоре, она меня оставила и на него перекинулась. Я ведь помню, что когда он мимо меня проходил, то ни с того ни с сего обернулся и так на меня посмотрел, будто я невесть что себе позволил — ну, скажем, дернул его за рукав. Впрочем, как знать, вдруг это мне уже потом так стало казаться — насчет того взгляда.
Так оно все было или иначе, Но только с тех пор боль у меня в запястье прошла, как не бывало. Вы, конечно, человек молодой, в духе нынешнего просвещения воспитанный, вам всё это сказки…
Мертвая хватка. Дзиро Осараги
Дом находился в квартале Торитэрамати, что в районе Усигомэ. В ту пору — а случилось все это в мае второго года эры Кэйо — позади домов еще тянулись огороды; пройдя этими огородами, можно было через дыру в живой изгороди попасть во владения его милости господина Акаги. Лицом же дом обращен был к дороге, прямо напротив высился соседский забор, и вела дорога к людному месту — туда, где близ ворот господина Акаги во множестве выстроились купеческие дома, так что даже ночью было здесь не так уж глухо и уныло. Но при этом место было тихое, оттого им дом и приглянулся: во дворе густые деревья, все надежно укрыто от чужого взгляда, отрезано от внешнего мира — что еще нужно для уединенного приюта двоих, бегущих от досужего любопытства?
Дом был небольшой, зато почти новый. Имелся хорошо проветриваемый второй этаж, на первом этаже — три комнаты, все три — солнечные, если, конечно, снять ставни. Столбы были добротные, перегородки и все внутреннее убранство — тщательно отделанные, галерея из сэндайской сосны — идеально отполированная и, если учесть, что она долго стояла закрытой — весьма нарядная.
И Сэйбэй, и О-Мура нашли дом превосходным — почему бы его и не снять. Послали приказчика из ближайшей лавки, который их привел к домохозяину. Цена оказалась вполне умеренная.
На новоселье пришли подруги из заведения, где развлекала гостей О-Мура, во главе с самой хозяйкой, пришли и приспешники Сэйбэя. Угощение доставили на паланкинах от знаменитого Камэсэя. Пировали до поздней ночи. Все в один голос говорили, что дом прекрасный. Женщины наперебой восклицали: какая О-Мура счастливая, как они ей завидуют, как ей повезло, что она будет жить в таком доме со своим щедрым возлюбленным покровителем.
Но по-настоящему счастливыми Сэйбэй и О-Мура почувствовали себя только тогда, когда шумная компания убралась восвояси со своими паланкинами, они остались вдвоем в густом саду, озаренном светильниками, и в молчании прислушались: какая тишина. Никогда еще не было между ними такого душевного согласия. Казалось, они проделали долгий путь и вот наконец достигли желанного приюта: можно вздохнуть спокойно.
«Приборку оставь на завтра», — сказали они служанке.
Сэйбэй спал. Рядом спала О-Мура. Ночь они провели как в самый первый раз, да так рядышком и заснули.
Сквозь сон Сэйбэй ощутил прикосновение: О-Мура легонько сжала ему руку, высунувшуюся из ночного кимоно, что служит вместо одеяла. Пальцы у нее были холодные, и это нарушило его сон. Встревожившись, он повернулся на другой бок и прижал эту неестественно холодную руку к своей груди.
Тут он проснулся уже окончательно.
Рука была не просто ледяная: гладя ее, он вдруг обнаружил, что рука кончается запястьем. Дальше не было ничего, только отрезанная кисть, причем срез был ровный и какой-то липкий. В полной темноте Сэйбэй вскочил с постели. Сердце колотилось так, что звенело в ушах. Сэйбэй был человек хладнокровный, он не закричал. Только прислушался. Рядом ровно дышала О-Мура. Это немного успокоило его.
Приснилось, подумал он. Но, с другой стороны, он вроде бы уже и не спал, не могло присниться. По спине пробежали мурашки.
Он протянул руку за бумажным фонариком, чтобы зажечь его. Сонное дыхание женщины прервалось.
— Засвети-ка, — сказал он. О-Мура поднялась.
— Хотите закурить?
— Угу.
Пальцами правой руки Сэйбэй пощупал свое левое запястье, которое только что сжимала другая рука.
О-Мура зажгла фонарь, на потолке высветился круг, похожий на цветок луноцвета. Ее явно насторожило выражение его лица.
— Я сон видел, — улыбнувшись, объяснил Сэйбэй.
— Сон? Какой?
— Да так, глупости всякие, — поспешил он замять разговор. И сразу же вышел в уборную, хотя и не чувствовал нужды.
Его тревожили мысли о своей законной жене, остававшейся дома, в квартале Тэрифуримати. О-Мура вскоре заснула снова, а Сэйбэй до утра разглядывал круг света на потолке. Утром он даже не стал завтракать. Некрасиво, конечно, — О-Мура могла расстроиться, и все же он сразу ушел, сказав, что придет ближе к вечеру.
Час был ранний, дорога просторная, пустынная: навстречу попадались одни торговцы рыбой, спешившие с реки со свежим товаром. Дома все было заперто. Сэйбэй разбудил мальчишку-прислужника, велел отпереть, прошел в спальню жены, удостоверился: все в порядке. Только тогда у него отлегло от сердца.
Вечером Сэйбэй вернулся в свой новый дом с гостинцем: принес карпов, жаренных в соевом соусе. Даже пошутил: «Смотри-ка, ты уже заправская хозяйка». Словом, был добрым покровителем. А когда О-Мура полюбопытствовала: «Супруга ваша не сердится?» — он засмеялся: «Я и так дома редко бываю, она ничего не заметит. — И добавил: — Знаешь, если б заметила, было бы только лучше».
О-Мура почувствовала, что он говорит серьезно, потупилась. Сэйбэй был не из тех, кто дни и ночи проводит в веселых домах, и раз уж он ею увлекся, значит, по-настоящему — это она понимала, и ей, конечно, было неловко перед его женой, но ведь она и сама влюбилась. А уж теперь, когда есть дом, никуда ее возлюбленный от нее не денется. Да, дурацкий сон заставил его вспомнить о жене, но это просто остатки трусости: у него ведь любовное приключение первый раз в жизни. Ничего, в крайнем случае он порвет с семьей, не побоится нарушить приличия.
— Я пока поживу здесь, — объявил он.
Вечером они оставили дом на попечение служанки и вдвоем отправились покупать недостающую утварь.
О-Мура страстно любила всякие полезные в хозяйстве вещички.
О ночном происшествии Сэйбэй вспомнил только поздно вечером, когда они в темноте шли домой мимо владений господина Акаги.
Он опять ощутил ледяной холод чужой руки в своих пальцах и подумал, что если это и сон, то какой-то уж очень явственный.
Спать он в эту ночь опять пошел наверх.
Нет, не сон это был, сказал себе Сэйбэй после долгих раздумий. Он ведь в тот момент уже не спал, это точно. Его не оставляла тревога. Хотелось забыться, ведь прошлой ночью он едва глаза сомкнул, но заснуть никак не удавалось, он мучительно ворочался с боку на бок.
О-Мура безмятежно спала, ровно дыша. Непогашенный фонарь тускло высвечивал круг на досках потолка.
Сэйбэй слыл не только оборотистым купцом: с детства все кругом говорили, что он человек отважный, да и сам он так считал.
В той стороне, в ногах его постели — лестница, ведущая на первый этаж. Внизу, за перегородкой, в гостиной, с позволения хозяев спит служанка. Все тихо, мирно; и все же от сгустившейся на лестнице тьмы ему было как-то не по себе. Как будто там, во тьме, затаился неведомо кто.
Повернувшись в который уж раз на другой бок, он почувствовал, что больше не выдержит: страшно. Оттого и сон не идет. Надо пойти поглядеть, что там такое скрывается. Он встал. На лестнице, разумеется, никого не было. Он спустился вниз и пошел в уборную. Нужно было все осмотреть.
Отворив ставни, Сэйбэй обвел взглядом темный двор. Помыл руки, вернулся. О-Мура ничего не заметила, спала. Он снова лег и закрыл глаза.
А спустя некоторое время открыл их, изменившись в лице.
Из темноты в его ночное кимоно ткнулась чья-то рука. Примерно там, где колени.
Дремота слетела с него мгновенно. Вокруг все выглядело точно так же, как всегда. Только на ночном кимоно, в ногах, виднелась вмятина. Как будто кто-то подошел и тронул. И от этой вмятины расходились складки.
Сэйбэй протянул к этому месту руку. Пальцы его ощутили то же, что и прошлой ночью: что-то холодное как лед. Озноб пробежал по всему его телу. Это несомненно была человеческая плоть. Только невидимая. Тут возникшая из тьмы рука незримо отдернулась обратно во тьму, в сторону лестницы. Тяжесть прикосновения исчезла, и глубокие складки на ночном кимоно разгладились.
Сэйбэй поднялся.
Он долго вглядывался в провал лестницы, спустив туда фонарь, но так ничего и не обнаружил.
Ни О-Мура, ни служанка о случившемся не знали. Говорить им Сэйбэй не стал. Он только помрачнел и стал размышлять о зловещих событиях в одиночку.
Дня через три он пошел к владельцу дома. В разговоре, как бы между прочим, поинтересовался:
— Не изволите ли сказать, кто жил в этом доме прежде?
— Один даймё из провинции Тоса, — ответил домохозяин, толстый пожилой человек. — Отбывал в этой усадьбе свой обязательный срок в столице. Молодая госпожа у него, между прочим, была красавица. Говорили, это вроде бы у него новая возлюбленная, он ее, стало быть, здесь завел.
— А когда он уехал?
— Да с полмесяца будет. Отправился в свои края.
— Вот оно что, — изобразил любезную улыбку Сэйбэй. — Не скажете ли, этот господин долго изволил там жить?
Владелец дома пристально взглянул на Сэйбэя: с какой стати расспрашивает?
— Без малого два года. А что, случилось что-нибудь?
— Случилось, — ответил Сэйбэй. — Не знаю, может, это все проделки оборотней-барсуков…
Рассказ Сэйбэя домохозяина не обрадовал. Выслушав его, он помрачнел и сказал:
— Не может такого быть. Я этот дом как построил, так сразу и сдал прежнему арендатору, господину Сиратори, и за все это время решительно ничего такого там, насколько мне известно, не происходило. Может, вы ошиблись, а? Ну хорошо. Зайду к вам сам, погляжу. Должно быть, это молодчики его милости господина Акаги так шалят. А то и впрямь барсуки…
К вечеру следующего дня Сэйбэй и О-Мура перебрались в квартал Танимати, что в районе Итигая, в первый же попавшийся дом, который сдавался. Дом был старый, но они сняли его без раздумий, даже вещи бросили в оставленном жилище, спасибо, домохозяин их собрал и наутро доставил им на новое место.
Вряд ли Сэйбэй когда-либо смог бы забыть то, что произошло. А произошло вот что. Даже домохозяин, разозленный тем, что из-за этого дома у него неприятности, обомлел, когда увидел, как в углу устроенного под лестницей шкафа кишмя кишат белые черви. Из-под пола был извлечен разложившийся труп наложницы жившего здесь прежде Сёдзаэмона Сиратори. То, что у трупа не хватает кисти правой руки, первым заметил Сэйбэй.
В Танимати Сэйбэй и О-Мура не прожили и месяца. У них что-то разладилось. Не то чтобы так уж прямо из-за всей этой истории; но, конечно же, зловещие события, обрушившиеся на них в их первом совместном доме, косвенно способствовали тому, что их некогда столь прочный союз все же распался, пусть и без некоторого сожаления с обеих сторон. Их отношения сделались нерадостными, мучительными. Сэйбэй, ссылаясь на дела, стал часто ночевать у себя дома, а О-Мура принялась за старое с былым дружком, который к ней захаживал. В конце концов они поругались, и дело дошло до разрыва.
Но на этом несчастья Сэйбэя не кончились. С лета того года у него появилась странная боль в левой руке. Болело запястье, боль охватила его кольцом как раз в том месте, где в ту первую ночь в руку ему вцепились холодные пальцы, и ощущение было такое, будто к телу приложили лед и долго так держали, а потом отняли, и теперь все горит. Впору было возроптать: ему-то за что, за какие грехи такая напасть? Не помогали ни лекарства, ни молитвы.
Ну и пусть, бодрился он. Ничего страшного, от этого не умирают. В конце концов, болело только в этом месте, да и то не все время: постоянно ощущалась только тупая тяжесть, как будто запястье было чем-то перехвачено. На вид это место ничем не отличалось. Но вот однажды к нему в гости пришла родственница с двухлетним сыном.
В это время Сэйбэй был в саду и осматривал горшки с вьюнком-ипомеей. Гостья, как полагается женщине, на коленях просеменила на веранду, где по летнему времени тяжелые сёдзи были заменены на легкие двери из тростника, и поклонилась Сэйбэю, попросив извинения за то; что долго не приходила. Ребенок стоял рядом, прижавшись к матери, и пристально, с детской серьезностью смотрел на Сэйбэя. Это был славненький, пухлый мальчик, очень похожий на мать.
— Большой-то какой стал!
— Ну-ка, скажи дядюшке «здравствуйте».
И гостья, и хозяин устремили взгляд на ребенка. Сэйбэя поразило, как неотрывно уставился на него этот маленький человечек. Вдруг мальчик, чем-то, видимо, сильно испуганный, уткнулся матери в грудь и задрожал всем телом, громко крича:
— Боюсь! Боюсь!
— Что ты? Что с тобой?! — Мать, должно быть, испугалась еще больше: ей было неудобно перед Сэй-бэем, которому она была обязана. — Как можно, ты даже не поздоровался!
Мальчик снова с опаской поглядел на Сэйбэя, словно желая в чем-то удостовериться, и снова в ужасе спрятал голову у матери на груди.
— Рука… Рука страшная…
— Рука? — Сэйбэй машинально взглянул на свое левое запястье — то самое.
— Да о чем ты? — не на шутку встревожилась гостья, пытаясь унять ревмя ревущего ребенка.
— Эй, дружище, что это тебя так напугало? — улыбнулся Сэйбэй.
Однако это не помогло. Мальчик только пуще прежнего затрясся от плача.
— Синяя рука, синяя рука… — повторял он сквозь рыдания.
И тут Сэйбэй понял, что открылось глазам ребенка. Взрослые этого не видели, а между тем на его запястье висели, вцепившись, пальцы той мертвой женщины. Он во всех жутких подробностях вспомнил ту ночь, когда его впервые схватили эти пальцы. Эта ужасная ледяная рука, отрезанная ниже локтя. И срез — ровный и липкий.
С этого дня все у Сэйбэя пошло как-то не так, вкривь и вкось.
На горячих источниках в местечке Тоносава он теперь сделался едва ли не постоянным обитателем, каких там видели не часто. В это время страну лихорадило. Военные действия шли как раз в тех местах, и даже самые тяжелые больные велели своим сопровождающим везти их прочь с горячих вод. Остался один Сэйбэй да хозяева гостиницы; в дни боев он вместе с ними прятался в горах. Со стороны моста Саммайбаси беспрерывно доносилась ружейная пальба. Бывали и пожары. Когда бои стихали, местечко казалось безжизненным, словно потухший очаг. Охотников ехать на воды в такую пору, конечно, не находилось. Разве что время от времени, заплутавшись, останавливались на ночлег путники, направляющиеся в столицу или из столицы трактом Токайдо. Было тихо и безлюдно, а в мире между тем происходили бурные события: вроде бы шла война между правительственными войсками и сторонниками свергнутого сёгуна. Так что даже и летом, говорили в гостинице, постояльцев не жди. Хозяин гостиницы брал ружье и уходил охотиться на дичь.
И вот наступил вечер седьмого июня.
Перед ужином Сэйбэй, по обыкновению, принял ванну. Когда он выходил из банного домика, было еще довольно светло, но в доме уже зажгли огни. Шагая по двору, он услышал у ворот чьи-то голоса. Под молодым кленом виднелся оседланный конь.
«Новый постоялец», — подумал Сэйбэй. Войдя в дом, он увидел и самого постояльца: тот как раз спускался со второго этажа. Это был рослый самурай; он только что переоделся в домашний халат-юката и шел с полотенцем в руках. Коридор был узкий, Сэйбэй склонился в глубоком поклоне и уступил самураю дорогу.
Незнакомец окинул Сэйбэя взглядом и прошел мимо.
За ним проследовал старик, — должно быть, слуга. Оба направились к банному домику. Белые юката постепенно растворялись в темном пространстве двора.
Сэйбэй обернулся в сторону конторки:
— Я вижу, у вас гость?
Хозяин поднял голову:
— Что? Да-да, гость… А вы знаете, сударь, какое у нас сегодня будет редкостное угощение?
— Какое же?
— Утки, вот какое! — Хозяин с гордостью сделал вид, будто целится из ружья. — И превосходные притом!
— Ну-ну. — Сэйбэй не одобрял кровожадного промысла хозяина. — Где же это вы их?
— Да в горах. На самой, можно сказать, вершине. И откуда только…
Беседу прервал внезапный крик. Оба поглядели в окно. В горной местности смеркается быстро, и на дворе было уже совсем темно. Слегка трепетала на ветру бамбуковая роща.
Крик явно донесся из банного домика, куда только что прошли самурай со слугой.
Хозяин и Сэйбэй переглянулись.
И тут раздался голос старого слуги:
— Сюда! Скорее!
— Что случилось? — Хозяин вскочил и выбежал из дома.
— Не иначе как обвариться изволили, — промолвила служанка, разводившая огонь под котлом.
Историю эту Сэйбэй рассказывал мне много позже, в тридцатом году эры Мэйдзи. К этому времени он сделался славным сухоньким старичком, служил старостой фонарщиков — профессия эта стала тогда довольно распространенной — и разводил цветы в своем скромном жилище в квартале Хаматё.
— Услышал я, что самурай тот умер, удивился и тоже пошел поглядеть. И до сих пор — закрою вот так глаза и как сейчас вижу то, что я тогда увидел в этой темной баньке, где кругом пар и никакой фонарь не поможет. Мужчина он был крупный, высокий, ростом примерно пять сяку шесть сун, а то и семь. И вот лежал он на спине, занимая собой всю баньку, застывший. И руки к горлу протянул. А на горле у него лиловые пятна — там, где душили. Сразу видно, что он хотел руку ту, которая его душила, схватить и отвести, да так и застыл.
Ну, тут такое началось. В те времена ведь как: доложить доложишь, начальство когда еще приедет, а тело трогать не смей. Хозяину-то гостиницы пришлось совсем худо.
Слуга этот, старик, рассказал, что господин его разделся первым, и как только пошел он купаться, так сразу и раздался крик, короткий такой: «А!» Потом ужасный грохот — упал он, значит. Слуга испугался, заглянул туда и видит: господин его лежит, голова запрокинута, и обеими руками словно отбивается от кого-то невидимого. Особенно ему запомнилось, что жилы у того на руках вздулись и ходили ходуном.
Слуга подбежал, спрашивает: «Что такое, ваша милость?» А тот только и успел выговорить: «Рука, рука…» Взбрыкнул разок ногами, словно пнуть кого-то хотел, вытянулся и затих. И все тут.
Лицо у него было страшное. Глаза выкатились, вот-вот лопнут, как спелые персики.
Окно в баньке было приоткрыто, но под окном-то круча, клены там росли, и те едва держались, а внизу речка горная, стремительная. Ну, а дверь заперта была, старик последним как вошел, так и запер, человеку не войти. Так что…
Случилось это все, конечно, из-за меня. Я один там понимал, что произошло на самом деле. Только вот звали этого самурая Гонъэмон Ниино, а вовсе не Сиратори, и был он из провинции Сацума, а не из Тоса. А состоял ли он вассалом его милости господина Акаги — это так и не выяснилось. Может, он все-таки и был тот самый Сиратори, что служил господину Акаги, и имя это, Сиратори, не настоящее; вот рука призрака с ним наконец и встретилась, а до тех пор висела на мне, копила злобу. А может, тот самурай, как и я, был ни при чем, просто когда расходились мы с ним в коридоре, она меня оставила и на него перекинулась. Я ведь помню, что когда он мимо меня проходил, то ни с того ни с сего обернулся и так на меня посмотрел, будто я невесть что себе позволил — ну, скажем, дернул его за рукав. Впрочем, как знать, вдруг это мне уже потом так стало казаться — насчет того взгляда.
Так оно все было или иначе, Но только с тех пор боль у меня в запястье прошла, как не бывало. Вы, конечно, человек молодой, в духе нынешнего просвещения воспитанный, вам всё это сказки…