Мы были в том отвратительном настроении, которое всегда наступает, когда уже давным-давно простился, но продолжаешь стоять на перроне, потому что поезд еще не ушел. Перрон как перрон, толчея, грязь, запах отработанного пара и шум, оглушающий шум — гул голосов и лязг составов.
Шарлотта стояла у окна в длинном коридоре вагона, ее непрерывно толкали, отпихивали в сторону, и все ее ругали, но не могли же мы в последние минуты, в эти бесценные последние минуты нашей совместной жизни объясниться жестами через стекло закрытого окна ее переполненного купе…
— Как мило с твоей стороны! — сказал я уже в третий раз. — В самом деле, как мило, что ты зашла за мной…
— Прошу тебя, не надо… Мы уже так давно знакомы… Пятнадцать лет…
— Да… да… нам уже по тридцать… И все же это еще не причина…
— Прошу тебя, перестань… Да, нам уже по тридцать… Столько, сколько русской революции…
— Столько, сколько голоду и всему дерьму у нас в Европе…
— Столько, сколько войне…
— Нет, чуть поменьше…
— Ты прав, мы еще очень молоды… — Она засмеялась. — Ты что-то сказал? — нервно спросила она, потому что в эту минуту кто-то тяжелым чемоданом оттеснил ее от окна.
— Нет, это нога.
— Ты должен с ней что-нибудь сделать.
— Да, обязательно что-нибудь сделаю, она и в самом деле слишком расшумелась.
— Тебе не трудно стоять?
— Нет…
Собственно, я хотел сказать, что люблю ее, но уже пятнадцать лет я никак не могу собраться с духом это сказать…
— Что ты?
— Ничего… Швеция… Так ты, значит, едешь в Швецию?
— Да… и мне как-то немного стыдно. Ведь все это — разбомбленные дома, лохмотья, голод, все это дерьмо неотъемлемо от нашей жизни. Поэтому мне и стыдно. Я кажусь себе дрянью…
— Глупости… Ты создана для другой жизни, радуйся, что едешь в Швецию.
— Иногда я и радуюсь… Знаешь, есть досыта — это, наверное, очень здорово… И вокруг ни одного разбитого здания… Он пишет восторженные письма…
Вдруг загремел голос, объявивший по радио об отправлении поезда. Я испугался, но оказалось, что это еще не наш поезд. Голос сообщил, что отходит международный экспресс «Роттердам — Базель». И пока я неотрывно смотрел на маленькое нежное лицо Шарлотты, мне почему-то вдруг вспомнился запах хорошего мыла и кофе, и я почувствовал себя очень несчастным.
На мгновение мне показалось, что я способен с мужеством отчаяния выхватить из окна вагона это маленькое существо, не дать ей уехать. Она ведь принадлежит мне, я ведь ее люблю.
— Что ты?
— Ничего… Радуйся, что едешь в Швецию…
— Конечно… Он дьявольски энергичен, ты не находишь?.. Три года плена в России, побег, миллион приключений, и теперь он уже там занимается Рубенсом.
— Черт-те что, в самом деле… Черт-те что…
— Ты тоже должен чем-нибудь заняться. Хотя бы кончить университет.
— Заткнись!
— Что? — в ужасе переспросила она, смертельно побледнев. — Что?
— Прости, — прошептал я. — Это я сказал ноге, я с ней иногда разговариваю.
Она совершенно не походила на женщин Рубенса, скорее уж на пикассовских, и я всегда недоумевал, почему он так хочет на ней жениться. Она ведь даже некрасивая, и я ее люблю.
На перроне стало тише, толпа рассеялась, осталось только несколько провожающих. С минуты на минуту голос по радио объявит, что поезд отходит. Каждое мгновение могло оказаться последним…
— Ты должен чем-нибудь заняться, хоть чем-нибудь, так нельзя…
— Да, — согласился я.
Она была полной противоположностью женщин Рубенса — стройная, длинноногая, нервная, и ей было столько лет, сколько русской революции, сколько голоду и всему этому дерьму в Европе, сколько войне.
— Не верится… Швеция… Это как сон…
— Все это и есть сон.
— Ты думаешь?
— Конечно. Пятнадцать лет… Тридцать лет. Еще тридцать. Зачем добиваться диплома? Стоит ли? Заткнись, проклятая!
— Это ты опять ноге?
— Да.
— А что она говорит?
— Послушай.
Мы молчали, смотрели друг на друга, и улыбались, и сказали друг другу все, что хотели, не произнеся ни слова.
Потом она мне снова улыбнулась.
— Теперь ты понял… Хорошо, да?
— Да, да…
— В самом деле?
— Да… да…
— Видишь ли, — продолжала она тихо, — дело ведь не в том, чтобы быть вместе, и все. Дело ведь не в этом, правда?
Голос, который объявлял по радио об отправлении поездов, раздался теперь прямо надо мной, он звучал официально и сухо, и я вздрогнул, словно на меня замахнулся охранник здоровой двухвостой плеткой.
— До свидания!
— До свидания!
Поезд плавно двинулся, медленно пошел вдоль перрона и, вырвавшись из-под застекленного свода вокзала, утонул в темноте.