- smartfiction - http://smartfiction.ru -

Испорченный вечер. Натиг Расул-заде.

Это было ошибкой, и он понял, что совершил ошибку, как только увидел ее в холле гостиницы. Нет, нельзя было так неосторожно, так внезапно будить прошлое, тем более, когда прошлому уже более двадцати лет. Но дело сделано и теперь приходилось расплачиваться за необдуманные действия. А что придется расплачиваться, он почувствовал почти тут же, как увидел ее лицо. Боже; какой я дурак, подумал он.

Так уж случилось, что среди многочисленных приездов в Москву, среди беготни и суеты, в командировочной бестолковщине и неуюте, только в этот раз, только теперь у него оказался свободный вечер и, не зная, как убить его, сидя в своем номере в гостинице и рассеянно поглядывая на светящийся экран телевизора, он решил вдруг позвонить ей. Не раздумывая, поднялся с кресла и набрал номер. Номер ее телефона он хорошо помнил — ему даже не пришлось заглядывать в свою записную книжку — потому что звонил ей во время прошлых своих приездов в Москву, а память у него на номера была отличная. Он помнил ее голос со времени их последнего разговора — голос совершенно не изменившийся, голос из прошлого, из их молодости, когда они были влюблены друг в друга. Господи, пронеслось у него в голове, едва он завидел ее, неужели это ее я так безумно любил двадцать лет назад? На миг возникла даже мысль бежать, пока она его не заметила, шмыгнуть, обратно в лифт и запереться в номере. Но потом он вспомнил, что время с тем же, если не большим успехом, переделало его. Эти облезлые волосы, этот выпяченный живот, неряшливость в одежде.

Что делает с нами время. Что делает…..

Он пошел к ней.

— Меня не пропускают, — сказала она буднично, едва, мельком взглянув на него, будто они виделись только вчера.

— С тобой вечно что-нибудь не так, — сказал он ворчливо.

Она глянула на него на этот раз чуть дольше, словно стараясь что-то понять, но за неимением времени-мимоходом.

— Ты это так хорошо помнишь? — сказала она.

— А что?

— С нами было вечно что-нибудь не так, — сказала она-ты не считаешь?

— Ладно, — сказал он, — поговорим об этом не здесь.

Когда у окошка администратора, наконец, подошла ее очередь и окончились идиотские формальности для получения пропуска в гостиницу, они пошли к лифту и поднялись на девятый этаж. В коридоре он намеренно чуть приотстал и сзади посмотрел на ее толстые ноги, и вдруг вспомнил, что она всего лишь на три года младше его, и выходит, что теперь ей под сорок, и та разница в три года, которая четко ощущалась, когда ему было двадцать один, а ей — восемнадцать, теперь стерлась, но все равно ее положение похуже, потому что она — женщина. И нельзя было ведь так опускаться, мрачно, начиная злиться от собственного глупого поступка подумал он, даже если тебе под сорок, ведь надо следить за своей внешностью, на то ты и женщина. На то ты и женщина, на то ты и женщинаа потом — на то ты — стучало у него в голове, пока он со все возраставшей неприязнью разглядывал ее спину, шею, изучал что-то неуловимо новое в ее походке, шагая за ней по коридору, устланному ковровыми дорожками грязно-зеленого цвета.

— Надеюсь, ты здесь один? — спросила она, когда они подошли к двери его номера.

Он молча кивнул, повозился ключом с тяжеловесной металлической пластиной, открыл дверь и показал ей рукой, чтобы проходила. На журнальном столике стояла непочатая бутылка виски, коробка конфет, большая бутылка фанты.

— Настоящее шотландское, — сказала она, глянув на бутылку, — неплохо живешь в оголодавшей Москве.

— Я взял в валютном, — сказал он, — садись. А насчет оголодавшей Москвы лучше не надо. Не сыпь мне соль на раны. Не поверишь — даже пройтись по любимым своим улицам на этот раз не тянуло. Так и сидел в номере…

— Ну, улицы-то остались такими же, — сказала она. — Но ты прав. Москва совсем не та, что… — она вдруг запнулась. Хотела сказать: не та, что в годы нашей молодости, — подумал он, — и правильно сделала, что недоговорила. Пока единственное, за время нашей встречи, что она сделала правильно с непонятным самому себе раздражением думал он, видимо, уже на целый вечер зарядившись дурным расположением духа.

— Что ты замолчала? — спросил он.

— Так, — сказала она. — Помолчать хочется. Соберусь с духом. Посмотрю на тебя молча.

— Не стоящее зрелище, — сказал он.

— Оба мы теперь — не стоящее зрелище, — сказала она.

— Знаешь, в последнее время, ну лет десять уже, наверно, мне приходится делать над собой усилие, чтобы сказать комплимент. А сегодня вечером я хотел бы отдохнуть, просто поболтать с тобой…

— Дело не в возрасте, — сказала она.

— Что? — спросил он. — Не понял, что ты сказала….

— Я говорю, в данном случае, дело не в возрасте, если тебе приходится делать усилие над собой, а в том, что ты злой…. Злой, злой мальчик, — чуть дурачась, прибавила она.

— Думаю, я ничуть не изменился, — сказал он — Значит, я был таким всегда. И тогда, когда ты знала меня. Впрочем, по-моему, мы не туда забрели. К чему все это?

— Я никак не могу найти верный, или нет, скорее нужный тон в разговоре, сказала, она, — Чувствую, нам много надо, нет, опять не то… Мы многое могли бы сказать друг другу — вот так будет точнее. Но чтобы сказать это многое, надо найти верный тон. Сейчас я немного волнуюсь… то есть, какой-то дискомфорт, как это ни покажется тебе удивительным.

— Мы выпьем, — сказал он, — немного выпьем, и все это пройдет… Это все ерунда, — он налил в стакан из бутылки, при двинул ей ее стакан, налитый золотистой жидкостью до четверти, кивнул подбадривающе. На искрящейся поверхности виски в стакане плавали крохотные звезды электрических ламп. Она прищурилась на эти звездочки, покрутила на столике свой стакан.

— Надеюсь, до совращения перезрелых дам у нас с тобой не дойдет? — пошутила она, подняв стакан.

Он тоже поднял свой стакан и чуть ударил им об ее.

— Обязательно дойдет, — сказал он. — Я отобью у тебя охоту обзывать присутствующих стариками. За тебя, спасибо, что ты еще жива, моя старушка…

— Еле жива, — вставила она в его фразу.

— Нет, нет, выглядишь совсем живой. Так что, не будем тянуть и притворяться, что мы не алкоголики и способны выдержать долгие тосты. За тебя, за наше прошлое, за чудное время, за наши воспоминания, — сказал он с неприятным чувством сознавая, что становится чересчур слащавым и сентиментальным, что слова вылетают из его разговорившегося рта непроизвольно и, наверное, он будет жалеть, но махнул на все рукой в душе — сказанное сказано — и лихо опрокинул виски в глотку. Она выпила тоже, поморщилась и так и оставалась некоторое время с кислой миной на лице, то ли от выпитого с густым духом спиртного, то ли от его излишне чувствительной концовки тоста, стараясь выражением лица поддержать и одобрить его слова. Он, мельком глянув на ее лицо, тут же еще больше пожалел о вылетевшей фразе, цветистой и распоясанной, как чувствительная шлюха, и прежде чем она что-то скажет, подхватил со стола бутылку и поспешно налил в оба стакана. Она странно глянула на него.

— Тебе надо напиться? — спросила она. — Что-то не так?

Он задумчиво посмотрел на нее и не ответил.

— Да, — сказала она, — что-то не так, как ты ожидал. Да?

— Не в том дело? — сказал он и замолчал.

— А в чем?

— Я пока не знаю.

Она не стала настаивать, чтобы он высказался более определенно и следующие две-три минуты они молчали, и только после этой продолжительной паузы оба отметили про себя, что молчать им в присутствии друг друга по-прежнему как в былые времена, не тягостно, естественно и уютно.

Стук в дверь прервал молчание. Он пошел к двери, хотя она была незаперта и можно было просто крикнуть от стола, чтобы входили.

Вернулся он с двумя стаканами в руках.

— Это коридорная, — сказал он. — Вчера я просил у нее стаканы. Она принесла их. Надо было дать ей на чай? — неуверенно проговорил он.

— Не знаю, — сказала она.

— А, ладно, потом дам.

— Сядь и угомонись, — сказала она так, будто уж очень он разошелся.

Он сел.

— Ты ел сегодня? — спросила она.

— Сегодня?

— Ну, да, сегодня, — повторила она. — Я помню, ты, раньше ел не чаще одного-двух раз в день. Сейчас нет?

— Сейчас нет? Я нажил себе гастрит и теперь должен питаться вовремя.

— И еще ты нажил себе лысину, небольшую, маленькую лысину, — сказала она.

— И теперь должен ложиться вовремя, — подхватил он в том же шутливо-дурацком тоне.

Примерно к середине вечера в запале этого дурацкого тона, он вдруг осознал, что пошлости, которые независимо от самих себя, они оба говорили, сильно утомляют его, и у него душа сжалась и заскулила, прося пощады, простоты, естественности. Он вдруг замолчал, оставив без ответа какой-то очередной незначительный ее вопрос. Тогда она, не настаивая, не повторяя вопроса, тоже замолчала и долгим взглядом поглядела на него, как бы не видя. Он вспомнил этот ее взгляд, и что-то отдаленно — будто капля прошедшего дождя с чужого окна, сорвавшись падает на тротуар на твоих глазах, — вот так отдаленно что-то оторвалось, тихо вскрикнуло в его душе.

— Мы весь вечер все делали неправильно, — после длительного молчания проговорила она.

— Кто знает, — не сразу отозвался он, — кто знает, как это было бы правильно.

— Да, верно, — сказала она. — Можно я выпью?

— Да, конечно, — сказал он и налил ей виски,

— Побольше, — попросил она.

Он молча налил ей до краев. Она выпила в одиночестве, ничуть не обидевшись, что он не поддержал ее, и ничуть этому не удивляясь.

Через некоторое время она заговорила, но он тут же прервал ее.

— Я знал, что ты хотела, — сказал он,

— Что?

— Набраться смелости, чтобы высказаться, — сказал он. — Ну, как? Тебя разобрало?

— Не поняла.

— Я имею в виду — виски подействовал уже?

— Да.

— И теперь ты собираешься мне что-то сказать?

— Да.

Он молчал

— Не надо, — сказал он. — Я знаю все, что ты мне можешь сказать.

— Ладно, — сказала она. — Тоща я скажу только одно: вся эта серятина и бред, что мы оба несли тут в этот вечер… все это оттого, что нам слишком больно всерьез касаться нашего прошлого. Всерьез говорить о нем. Мне, например, очень больно вспоминать, — она замолчала. И сама наполнила свой стакан.

— Тебе будет плохо, — предостерег он ее, кивая на стакан в ее руках.

— Да, — сказала она. — Мне будет плохо. Но теперь это нормальное мое состояние. Я и представить не могу, чтобы мне было не плохо.

— Не пей вина, Гертруда, — сказал он, боясь серьезного тона в их разговоре и стараясь вернуть давешний, беззаботный.

— Не подумай только, что я стала зашибать, — сказала она и, выпив не больше четверти стакана, поставила его на столик.

Когда он провожал ее по коридору гостиницы, она вдруг разом заметно опьянела, стала приставать к дежурной возле лифта с глупыми распросами о своей подруге, некогда работавшей в гостинице стала беспричинно хихикать, прижимаясь к нему на стоянке такси, затеяла с таксистом легкую, пьяную перебранку из-за стоимости проезда, которую тот назвал, хотя видела, как он тут же расплатился с таксистом. На прощание она с чувством расцеловала его и чуть картинно перекрестила.

— Храни тебя бог, — сказала она, села в машину и уехала, не оглянувшись не него, стоявшего на стоянке.

Он, как только она уехала, почувствовал облегчение. Но на душе, в которой ничего не шевельнулось за долгий вечер, было пасмурно и тяжело. Может, она и права, — подумал он, — может и мне больно ворошить наше прошлое. Кто знает?

Но твердо он знал теперь одно: глупо стараться вернуть вчерашний день. Ни к чему это не приводит, ничего не дает, кроме легкого разочарования и горечи. Глупо, глупо, — стучало у него в голове, когда он под ночным московским небом в далеких мелких звездах вышагивал ко входу в гостиницу. Глупо, глупо… Но что-то было еще, кроме этого «глупо», что-то, что подсказывало ему, что вечер этот был прекрасен, как и все, что невозможно повторить, он ясно это ощущал в себе и, отпирая ключом дверь своего номера, он вдруг, будто ослабев на миг, прислонился плечом к косяку двери, да так и остался стоять, словно пронзенный внезапной мыслью.