Испытание героев. Михаил Зощенко

Я, товарищи, два раза был на фронте: в царскую войну и во время революции, в гражданскую. Воевал, можно сказать, чертовски.

Однако особых героев я не знал.

А вообще говоря, герои были. Но особенно сильно запал мне в душу один человек.

Этот человек не был такой, что ли, очень крупный революционер или там народный предводитель, вождь или покоритель Сибири.

Это был обыкновенный помощник счетовода, некто Николай Антонович. Его фамилию я даже, к сожале­нию, позабыл.

А работал этот Николай Антонович совместно с нами в управлении советского хозяйства в городе Арюпино. Нет, я никогда не был любитель работать в кан­целярии! Мне завсегда хотелось найти более чего-ни­будь грандиозное — какой-нибудь там простор полей, какие-нибудь леса, белки, звери, какой-нибудь там за­кат солнца. Хотелось ездить на велосипедах, на вер­блюдах, хотелось говорить разные слова, строить зда­ния, сараи, железнодорожные пути и так далее и то­му подобное.

Нет, я не был любитель перья в чернильницу ма­кать.

Но, между прочим, пришлось мне поработать на этом чернильном фронте.

Меня заставил пуститься на это дело целый ряд несчастных обстоятельств.

Я работал до этого в совхозе. Я имел командную должность — инструктор по кролиководству и куро­водству.

Вот, имею я эту должность, и происходит у меня чудовищная пренеприятность.

А именно: стали у меня утки в пруде тонуть. То есть, скажите мне, бывшему инструктору по кроли­ководству и куроводству, что утка может в воде по­тонуть, я бы никогда этому не поверил и даже, на­верное, грубо рассмеялся бы в ответ. Утка, можно ска­зать, существо вовсе и даже совершенно приспособ­ленное к воде. Ей, по своей природе, вода доступна. Она плавает и ныряет прямо как утка, как рыба. И тонуть ей, ну, просто свыше не разрешается.

Однако у нас по неизвестной причине стали утки в прорубе тонуть. Куры, конечно, тоже параллельно с ними тонули. Но куры — это неудивительно, курам, по своей природе, тонуть допустимо. Но утка — это уже, знаете, слишком.

Тем не менее утки стали у меня тонуть. И за ме­сяц потонуло у меня тридцать шесть уток.

Вот тонут у меня эти утки. А я — инструктор по кролиководству и птицеводству. И от этих делов у меня сердце замирает, руки холодеют, и ноги отни­маются.

Стали мы наблюдать за этим делом. Видим — все в порядке. Прорубь на озере. Утки плавают и ны­ряют.

Вот они плавают, ныряют и забавляются. И видим мы, что обратно на лед они выйти не могут.

Другие утки, более мощные и которые похитрее,- те выходят при помощи своих собратьев по перу. Они нахально становятся другим уткам на голову и на что попало и после прыгают на лед.

А последние утки, более растерявшиеся и которым не на что опереться,- те, к сожалению, тонут. Они плавают подряд несколько часов, кричат нечеловече­скими голосами и после, от полного утомления и от невозможности выйти на высокий лед, тонут.

Тут крестьяне из соседнего совхоза стали давать советы: — Что вы,- говорят,- арапы, делаете с своей живностью! Вы,- говорят,- обязаны лед несколько поддолбить и песком его посыпать, а иначе,- гово­рят, — у вас вся птица на дно пойдет.

Тут, действительно верно, с нашей стороны был преступный недосмотр и, главное, незнание всей сути. И хотя в то время кой-какой экзамен на звание куро­вода мы и сдавали, однако о всех куриных тонкостях понятия не имели, тем более что экзамены мы сдава­ли во время голода, так что, собственно, даже и не до того было, не до экзаменов. К тому же мы сдава­ли в более южном районе, где зима бывает слабая и льду никакого нету. Так что таких вопросов, ну, про­сто не приходилось затрагивать.

Что касается своих совхозских ребят, то они, ве­роятно, кое-чего знали и понимали, но молчали. Тем более, это им было на руку — они утонувших утей после составления акта жарили, парили и варили, и, несмотря на утонутие, с наслаждением кушали их с кашей и с яблоками.

Вот потонуло у меня тридцать шесть утей, и, зна­чит, дело дошло это до высшего начальства.

Вот начальство вызывает нас в управление, кри­чит и говорит разные гордые, бичующие слова, дес­кать, человек вы, без сомнения, в своем деле весьма опытный, ценный и понимающий, даже были ранены в начале гражданской войны, но поскольку, черт возьми, у вас утки стали тонуть, то это экономическая контрреволюция и шпионаж в пользу английского-ка­питала. И если это так, то вы, скорей всего, не соот­ветствуете своему назначению. Вас, говорят, мы, ко­нечно, не увольняем, только сделайте милость, не ра­ботайте больше. А идите себе в управление — входя­щие бумаги, черт возьми, в папку зашивать.

Такие бичующие слова говорит мне высшее на­чальство и велит становиться в канцелярию.

Вот являюсь в канцелярию, в управление совхо­зов, и приступаю к своим прямым обязанностям.

А комиссаром в этом управлении был некто такой Шашмурин. Он был черноморский моряк. Очень такой отчаянный человек и дважды раненный герой граж­данской войны. Но, между прочим, тем настоящим героем был не он. Настоящим героем оказался счето­вод Николай Антонович.

Так вот, этот комиссар Шашмурин дело держал строго. Он опаздывать не разрешал, чуть что — ужас­но ругался и всех работников канцелярии подозревал в том, что они мало сочувствуют делу коммунизма. И от этого вопроса он сильно страдал и волновался.

— Ну, конечно,- говорит,- еще бы, все вы, чуть что, морды свои отвернете. Ну-те, придет белая гвар­дия, и вы,- говорит,- обратно начнете свои канце­лярские спины выгибать и разные чудные царские и дворянские слова говорить.

Белый же фронт, действительно верно, был от нас не очень далеко. Нет, он до нас не дошел. Но пока что он подвигался, и даже одно время мы ожидали падения города Арюпино, Смоленской губернии.

И чем более, знаете, подвигался белый фронт, тем ужасней был наш военный комиссар Шашмурин.

Он очень всех ругал последними словами, волно­вался и выспрашивал каждого — какие кто имеет мысли и кому больше сочувствует — коммунистическо­му ли движению во главе с III Интернационалом или, может быть, дворянским классам.

Но, конечно, все уверяли его в полной своей пре­данности, божились, клялись й даже оскорблялись, что на них падает такое темное подозрение.

Одним словом, однажды комиссар Шашмурин устроил у нас в канцелярии штуку, за которую он впоследствии слетел со своей должности. Он получил строгий выговор, и, кроме того, его убрали в другой город за право-левацкий загиб и превышение власти.

А захотел он проверить, кто у него из вверенных ему служащих действительно враждебно настроен и кто горячо сочувствует власти трудящихся.

Нет, сейчас вспомнить про это просто удивитель­но. Это была сделана грубая комедия. Все шито-кры­то было белыми нитками, но в тот момент никто ко­медии сгоряча не заметил, и все было принято за чи­стую монету.

Вот что устроил военный комиссар Шашмурин.

Белый фронт был тогда близко, и даже каж­дый день ждали появления неприятелей и смены власти.

И вот комиссар Шашмурин подговаривает одно­го своего идейного товарища пойти на такую сделку. Он одевает его получше, в желтый китель, он дает ему в руки хлыстик с серебряным шариком, надевает лучшую кепку на голову, высокие шевровые сапоги. И с утра пораньше в таком наряде сажает его в свой кабинет как представителя новой дворянской власти.

А сам он помещается рядом в чулане, взбирается там на стул и своими глазами глядит из окошечка.

Нет, конечно, сейчас совершенно смешно предста­вить эту проделку, до того все было заметно. Но слу­жащие, которые были нервные и панически настроены и каждый день ожидали падения большевизма, ниче­го особенного не заметили.

Вот утром собрались служащие.

Сторож Федор, который тоже был подговорен ко­миссаром, замыкает тогда двери на ключ, произносит какой-то дворянский лозунг и говорит,- дескать, вот, робя, падение большевизма совершилось. И пущай каждый служащий по очереди заходит в кабинет к, но­вому начальству на поклон.

Вот служащие совершенно оробели и начали по очереди являться в кабинет.

Вот видят — стоит новое начальство в гордой дво­рянской позе. Вот в руке у него стэк. Глаза у него сверкают. И слова он орет громкие, не стесняясь при­сутствием машинистки.

— Я,- говорит,- выбью из вас красную заразу, трам-тарарам. Я, — говорит, — покажу вам революци­онные начинания. Я,- говорит,- трам-тарарам, не позволю вам посягать на дворянские земли и устраи­вать из них совхозы, колхозы и разные там силосы…

Вот, конечно, вошедший служащий жмется и из­виняется, разводит руками,- дескать, какая там, зна­ете, революция, какие там силосы — не смешите. Да разве мы что… Мы очень рады и все такое…

А начальник в своем кителе орет и орет и заглу­шает своим голосом Шашмурина, который в своем чулане скрипит зубами и чертыхается.

Из десяти служащих опросили только шесть.

Трое говорили неопределенные слова, моргали рес­ницами и пугались. Один, скотина, начал нашепты­вать новому начальству о всяких прошлых событиях и настроениях. Другой начал привирать, что хотя он сам будет не из дворянства, но давно сочувствует этому классу и в прежнее время даже часто у них на­ходился в гостях и завсегда был доволен этим кру­гом и пышным угощением в виде тартинок, варенья и маринованных грибов.

Вот Шашмурин смотрит из своего окошечка, ляз­гает зубами, но молчит.

Вдруг приходит счетовод Николай Антонович.

Он говорит: — Погодите вы, не кричите и своим хлыстиком не махайте. А спрашивайте меня вопросы. А я вам буду отвечать.

Тот ему говорит: — Будешь, трамтарарам, служить нашей старой дворянской власти? Николай Антонович отвечает: — Служить,- говорит,- вероятно, придется, по­скольку у меня семья, но особого сочувствия я к вам не имею.

-То есть,- говорит,- трам-тарарам, как это не имеешь? Николай Антонович отвечает твердо: — Я,- говорит,- хотя и не коммунист, но я в ре­волюцию кровь проливал. И я,- говорит,- завсегда стоял на платформе Советской власти и никогда не ожидал от дворянской власти ничего хорошего. И я,- говорит,- считаю своим долгом высказать свое миро­воззрение, а вы как хотите.

Сказал он эти слова — и вдруг смотрит,- который в желтом кителе — улыбается.

И вдруг слышен треск и шум в чулане. Это ко­миссар Шашмурин от волнения со стула падает.

Он падает со стула и вбегает в комнату.

— Где,- говорит,- он?! Дайте, я его обниму! Ну, — говорит, — дружок, Николай Антонович, я, — го­ворит,- теперича тебя не позабуду. Теперича я тебе молочный брат и кузен.

И берет он его в охапку, обнимает, нежно целует в губы и ласково ведет к своему столу. Там он потчу­ет его чаем, угощает лепешками и курятиной и ведет длинные политические разговоры о том, о сем.

Тут все понимают, что произошло. Все чересчур пугаются. Который нашептывал на ухо начальству, тот хотел в окно сигануть, но его удержали.

Особенных последствий не было. И никаких нака­заний не случилось. Все даже продолжали служить, как ни в чем не бывало. Только стеснялись друг друж­ке в глаза глядеть.

А на другой день после происшествия комиссара Шашмурина попросили к ответу за перегиб. И сразу перевели его работать в другой город.

Так и кончилась эта история.

Николай Антонович работал по-прежнему, и чего с ним случилось в дальнейшем — я не знаю.

Конечно, вы можете сказать — какой это герой, раз он даже служить у дворянства согласился.

Но дозвольте сказать: я много видел самых раз­нообразных людей. Я видел людей при обстоятель­ствах тяжелой жизни, знаю всю изменчивость ихних характеров и взглядов, и я имею скромное мнение, что Николай Антонович был настоящий мужествен­ный герой.

А если вы с этим не согласны, то я все равно сво­его мнения не изменю.