В краю фараонов, где хлеб доставался дорого, а на ниве религии наблюдалось неслыханное изобилие, где священно было все, кроме податного сословия, где священный навозный жук под священным покровительством святой религии скатывал свои священные навозные шарики, — в этом краю в один прекрасный день, после того как священный Нил уже отхлынул, оставив у подножья стройных пальм слой священного ила, один молодой феллах, нисколько не заботясь о том, что с вершин пирамид на его весенние труды взирают тридцать веков истории, остановился посреди поля, заглядевшись на радостное зрелище, которое являл собою бык Александр, выполнявший в эту минуту обязанность, необходимую для продолжения рода.
Вдруг, откуда ни возьмись, с севера показалась рыжая песчаная туча и из-за горизонта над заколебавшейся поверхностью пустыни одна за другой высовываются верблюжьи головы; караван приближается, вырастая на глазах, и вот уже перепуганный феллах бухнулся челом оземь перед тремя служителями Осириса с их торжественной свитой.
Священнослужители слезли с верблюдов, но даже внимания не обратили на феллаха, который распростерся перед ними во прахе. Ибо любопытные взоры священных особ были прикованы к неукротимому быку. Они приблизились, со всех сторон оглядели разгоряченное животное, потыкали пальцами ему в бока, заглянули в пасть и вдруг, затрепетав, поверглись перед быком на колени и затянули священный гимн.
А бык, исполнив свой долг в отношении грядущего потомства, обнюхал своих нечаянных почитателей, потом повернулся к ним задом и обмахнул всех хвостом по физиономиям.
Тогда добрые священнослужители, встав с колен, обратились к бедному, растерявшемуся от неожиданности феллаху со словами:
— Счастливый смертный! Солнцу угодно было, чтобы твои нечистые руки взрастили быка Аписа, одна тысяча шестисотое воплощение Осириса.
— Ах, господа хорошие! По-настоящему-то ведь его звать Александром, — возразил им ошеломленный феллах.
— Замолчи, несчастный дурень! У твоего быка знак луны во лбу, на боках метки и скарабей под языком. Он — сын солнца!
— Что вы, господа! Никак это невозможно! Его отец был бык из нашего деревенского стада.
— Пошел прочь, болван! — закричали на феллаха возмущенные жрецы. — С этой минуты согласно священным законам Мемфиса бык больше тебе не принадлежит.
Сколько ни возражал феллах против такого попрания права частной собственности, все было тщетно. Священнослужители старались, как могли, внести ясность в его неискушенный ум, но так и не сумели втолковать феллаху, что его бык — божество; тогда они просто приказали бывшему хозяину быка хранить нерушимое молчание касательно скотского происхождения священного существа, а сами, не мешкая, увели быка с собою.
* * *
Освещенный лучами утреннего солнца, храм Аписа своим необыкновенным видом производил на непосвященных таинственное и величественное впечатление, зато для посвященных он был скорее даже забавен, поскольку они разбирались в его символах, которые ровным счетом ничего не символизировали.
Возле одного из огромных пилонов несколько деревенских баб, сбившись в кучку, дожидались, когда откроют ворота храма, чтобы отдать служителям кадушки с молоком — обычную дань новоявленному божеству.
Наконец где-то в глубине храма глухо прогудела труба, и в воротах приоткрылось окошечко. Невидимые руки приняли протянутые им кадушки, и окошечко опять захлопнулось.
Тем временем внутри храма, в самом его святилище, бык Александр жевал в своем стойле клок сена, поглядывая на младших жрецов, сбивавших масло для медовых лепешек, которых после соблаговолят откушать старшие жрецы в честь бога Аписа.
— А молоко-то стало куда хуже против прежнего, — заметил один из жрецов.
— Растет безверие! — отозвался другой.
— Да подвинься же ты, осел упрямый! — крикнул третий, который чистил быка, и в подкрепление своих слов дал ему пинка в грудь.
— На убыль пошла религия-то, — заговорил снова первый. — Да ну ее к бесу, религию эту! Хуже, что в делах прибыли не стало.
— Народ ведь не может без религии. А уж какая она там — не все ли равно! Какая есть, такая пусть и будет!
— Ну поворотись же, чучело ты этакое! — послышался снова голос скотника, который продолжал чистить быка. — Завтра такого боженьку из себя будешь изображать, что народ прямо очумеет от радости!
Все жрецы так и покатились со смеху, они хохотали до упаду, от всей души, как только умеет хохотать просвещенное духовенство.
А на другой день, назначенный для празднества, быка разукрасили гирляндами и венками, увили шелковыми лентами и повели следом за целой толпой детей и музыкантов вкруг храма, чтобы народ мог на него любоваться и выражать свое поклонение.
Все шло как нельзя лучше, и поначалу ничто не нарушало всеобщего ликования. Но злая судьба устроила так, что несчастный прежний хозяин быка Александра, измученный мыслями о предстоящих податях, как раз в это утро отправился в город со своей коровенкой, чтобы продать ее на базаре. Там-то он с ней и стоял, когда из-за угла на площадь вывернуло праздничное шествие и рядом с коровкой вдруг оказался ее супруг, с которым она была разлучена вот уже несколько месяцев. Бык, в котором за время вынужденного соломенного вдовства накопилась небывалая сила, почуяв любезный ему запах супружницы, позабыл о своих божественных обязанностях, отбросил свою постылую роль и, раскидав сторожей, ринулся со всех ног к своей дражайшей половине.
Дело приняло опасный оборот — надо было во что бы то ни стало спасать положение. На беду для духовенства, феллах и сам так обрадовался встрече с быком, что не удержался и, не помня себя от восторга, закричал:
— Ах, бедненький ты мой Александр! Уж как я по тебе соскучился!
Но у жрецов ответ был наготове:
— Какое кощунство! Убейте святотатца!
Феллаха, которому разъяренная толпа как следует намяла бока, стражи порядка взяли под локотки и потащили в суд. Выслушав предупреждение, что в суде надо отвечать только правду, феллах упрямо твердил, что это, мол, его собственный бык, который под кличкой Александр служил в общинном стаде производителем.
Но судьи вовсе не интересовались истинным положением вещей: феллаху надлежало оправдаться в предъявленном ему обвинении.
— Правда ли, что ты кощунственно называл священного быка Александром?
— Вестимо, Александром и назвал. А то как же его называть, коли он…
— Довольно! Ты называл его Александром!
— Как же иначе, раз это правда!
— Так, значит, не надо было говорить правду.
— Что же, выходит, врать надо?
— Зачем уж так сразу — врать! Это называется — уважать мнение других людей.
— Каких же таких — других?
— Уж будто сам не знаешь! Мнение окружающих… всех остальных людей.
— Вот вы, почтенные судьи, и уважили бы мое мнение насчет быка Александра, да и оставили бы меня в покое.
— Пойми, дуралей ты этакий, что другие — это не ты!
— Ясное дело! Понял! Другие — это все, кроме феллаха.
— Слушай, уж не собираешься ли ты меня учить? Ступай-ка отсюда, и пусть жрецы сами решают, как с тобой поступить.
Феллаха привели в храм Осириса, и, как ни странно, ему, против ожидания, удалось быстро столковаться с верховным жрецом.
Верховный жрец не стал спорить с феллахом, что это и в самом деле бык Александр, вот только, мол, говорить об этом не полагается, потому что… Ну, одним словом, так уж сложилось, что наше общество, держится на молчаливой договоренности, и потому, дескать, хочешь не хочешь, а приходится уважать чужие убеждения.
— Так отчего же, ей-богу, не уважить тогда убеждения феллаха! Ведь и феллах для остальных людей тоже — другой человек.
Верховному жрецу, человеку порядочному и добросердечному, самому надоело лукавить, к тому же бесхитростный подход феллаха к этому вопросу затронул его за живое. Он вообразил, что подоспел удобный случай, когда можно предложить кое-какие реформы. Посовещавшись с сослуживцами, он впустил в преддверие храма народ, который толпился в ожидании перед наружными пилонами, и, сняв свое облачение, в обыкновенной светской тунике поднялся на алтарное возвышение, чтобы оттуда держать речь.
— Дети мои! — так начал он.
Но среди изумленного народа, не узнававшего его в непривычном одеянии, началось волнение.
— Дети мои! — воззвал верховный жрец. — Не одежда — главное в человеке. Разве не видите вы, дети мои, что это я — верховный жрец Осириса?
В толпе поднялся ропот.
— Так вот, дети мои! Пришло время посвятить вас в святые таинства. Не бойтесь! Я — простой, смертный человек, такой же, как и вы, и, чтобы вы меня не боялись, я снял свое облачение. Вы принимали быка, этот символ всеоплодотворяющего солнца, за самое божество. — И, обернувшись к священнослужителям, он продолжал: — Снимите завесу с дверей храма!
Толпа, никогда не видавшая внутренних помещений, поверглась на колени перед изображениями сфинксов и Осириса, которые показались за приоткрытой завесой.
Никто не смел поднять глаз.
— Встаньте же, — уговаривал жрец. — Ну, встаньте же!
Завесу сняли совсем. И изумленным взорам людей открылся в глубине храма обыкновенный хлев, а в хлеву, развалясь на подстилке, лежал священный бык и пережевывал жвачку.
— Перед вами бык Александр, — воскликнул жрец. — Вы думали, что это — бог, а на самом деле это всего лишь бессмысленная скотина. Не так ли, феллах?
По толпе прокатился вопль ужаса, и среди общего гомона послышался пронзительный женский крик:
— Он — осквернитель храма! Долой лжеца и святотатца! Не прошло и минуты, как верховный жрец был задушен женщинами. Тело его выволокли из храма и швырнули в колодец.
То же самое было проделано и с феллахом, который своим кощунством оскорбил святую ложь.
Священный бык, или Торжество лжи. Август Стриндберг
В краю фараонов, где хлеб доставался дорого, а на ниве религии наблюдалось неслыханное изобилие, где священно было все, кроме податного сословия, где священный навозный жук под священным покровительством святой религии скатывал свои священные навозные шарики, — в этом краю в один прекрасный день, после того как священный Нил уже отхлынул, оставив у подножья стройных пальм слой священного ила, один молодой феллах, нисколько не заботясь о том, что с вершин пирамид на его весенние труды взирают тридцать веков истории, остановился посреди поля, заглядевшись на радостное зрелище, которое являл собою бык Александр, выполнявший в эту минуту обязанность, необходимую для продолжения рода.
Вдруг, откуда ни возьмись, с севера показалась рыжая песчаная туча и из-за горизонта над заколебавшейся поверхностью пустыни одна за другой высовываются верблюжьи головы; караван приближается, вырастая на глазах, и вот уже перепуганный феллах бухнулся челом оземь перед тремя служителями Осириса с их торжественной свитой.
Священнослужители слезли с верблюдов, но даже внимания не обратили на феллаха, который распростерся перед ними во прахе. Ибо любопытные взоры священных особ были прикованы к неукротимому быку. Они приблизились, со всех сторон оглядели разгоряченное животное, потыкали пальцами ему в бока, заглянули в пасть и вдруг, затрепетав, поверглись перед быком на колени и затянули священный гимн.
А бык, исполнив свой долг в отношении грядущего потомства, обнюхал своих нечаянных почитателей, потом повернулся к ним задом и обмахнул всех хвостом по физиономиям.
Тогда добрые священнослужители, встав с колен, обратились к бедному, растерявшемуся от неожиданности феллаху со словами:
— Счастливый смертный! Солнцу угодно было, чтобы твои нечистые руки взрастили быка Аписа, одна тысяча шестисотое воплощение Осириса.
— Ах, господа хорошие! По-настоящему-то ведь его звать Александром, — возразил им ошеломленный феллах.
— Замолчи, несчастный дурень! У твоего быка знак луны во лбу, на боках метки и скарабей под языком. Он — сын солнца!
— Что вы, господа! Никак это невозможно! Его отец был бык из нашего деревенского стада.
— Пошел прочь, болван! — закричали на феллаха возмущенные жрецы. — С этой минуты согласно священным законам Мемфиса бык больше тебе не принадлежит.
Сколько ни возражал феллах против такого попрания права частной собственности, все было тщетно. Священнослужители старались, как могли, внести ясность в его неискушенный ум, но так и не сумели втолковать феллаху, что его бык — божество; тогда они просто приказали бывшему хозяину быка хранить нерушимое молчание касательно скотского происхождения священного существа, а сами, не мешкая, увели быка с собою.
* * *
Освещенный лучами утреннего солнца, храм Аписа своим необыкновенным видом производил на непосвященных таинственное и величественное впечатление, зато для посвященных он был скорее даже забавен, поскольку они разбирались в его символах, которые ровным счетом ничего не символизировали.
Возле одного из огромных пилонов несколько деревенских баб, сбившись в кучку, дожидались, когда откроют ворота храма, чтобы отдать служителям кадушки с молоком — обычную дань новоявленному божеству.
Наконец где-то в глубине храма глухо прогудела труба, и в воротах приоткрылось окошечко. Невидимые руки приняли протянутые им кадушки, и окошечко опять захлопнулось.
Тем временем внутри храма, в самом его святилище, бык Александр жевал в своем стойле клок сена, поглядывая на младших жрецов, сбивавших масло для медовых лепешек, которых после соблаговолят откушать старшие жрецы в честь бога Аписа.
— А молоко-то стало куда хуже против прежнего, — заметил один из жрецов.
— Растет безверие! — отозвался другой.
— Да подвинься же ты, осел упрямый! — крикнул третий, который чистил быка, и в подкрепление своих слов дал ему пинка в грудь.
— На убыль пошла религия-то, — заговорил снова первый. — Да ну ее к бесу, религию эту! Хуже, что в делах прибыли не стало.
— Народ ведь не может без религии. А уж какая она там — не все ли равно! Какая есть, такая пусть и будет!
— Ну поворотись же, чучело ты этакое! — послышался снова голос скотника, который продолжал чистить быка. — Завтра такого боженьку из себя будешь изображать, что народ прямо очумеет от радости!
Все жрецы так и покатились со смеху, они хохотали до упаду, от всей души, как только умеет хохотать просвещенное духовенство.
А на другой день, назначенный для празднества, быка разукрасили гирляндами и венками, увили шелковыми лентами и повели следом за целой толпой детей и музыкантов вкруг храма, чтобы народ мог на него любоваться и выражать свое поклонение.
Все шло как нельзя лучше, и поначалу ничто не нарушало всеобщего ликования. Но злая судьба устроила так, что несчастный прежний хозяин быка Александра, измученный мыслями о предстоящих податях, как раз в это утро отправился в город со своей коровенкой, чтобы продать ее на базаре. Там-то он с ней и стоял, когда из-за угла на площадь вывернуло праздничное шествие и рядом с коровкой вдруг оказался ее супруг, с которым она была разлучена вот уже несколько месяцев. Бык, в котором за время вынужденного соломенного вдовства накопилась небывалая сила, почуяв любезный ему запах супружницы, позабыл о своих божественных обязанностях, отбросил свою постылую роль и, раскидав сторожей, ринулся со всех ног к своей дражайшей половине.
Дело приняло опасный оборот — надо было во что бы то ни стало спасать положение. На беду для духовенства, феллах и сам так обрадовался встрече с быком, что не удержался и, не помня себя от восторга, закричал:
— Ах, бедненький ты мой Александр! Уж как я по тебе соскучился!
Но у жрецов ответ был наготове:
— Какое кощунство! Убейте святотатца!
Феллаха, которому разъяренная толпа как следует намяла бока, стражи порядка взяли под локотки и потащили в суд. Выслушав предупреждение, что в суде надо отвечать только правду, феллах упрямо твердил, что это, мол, его собственный бык, который под кличкой Александр служил в общинном стаде производителем.
Но судьи вовсе не интересовались истинным положением вещей: феллаху надлежало оправдаться в предъявленном ему обвинении.
— Правда ли, что ты кощунственно называл священного быка Александром?
— Вестимо, Александром и назвал. А то как же его называть, коли он…
— Довольно! Ты называл его Александром!
— Как же иначе, раз это правда!
— Так, значит, не надо было говорить правду.
— Что же, выходит, врать надо?
— Зачем уж так сразу — врать! Это называется — уважать мнение других людей.
— Каких же таких — других?
— Уж будто сам не знаешь! Мнение окружающих… всех остальных людей.
— Вот вы, почтенные судьи, и уважили бы мое мнение насчет быка Александра, да и оставили бы меня в покое.
— Пойми, дуралей ты этакий, что другие — это не ты!
— Ясное дело! Понял! Другие — это все, кроме феллаха.
— Слушай, уж не собираешься ли ты меня учить? Ступай-ка отсюда, и пусть жрецы сами решают, как с тобой поступить.
Феллаха привели в храм Осириса, и, как ни странно, ему, против ожидания, удалось быстро столковаться с верховным жрецом.
Верховный жрец не стал спорить с феллахом, что это и в самом деле бык Александр, вот только, мол, говорить об этом не полагается, потому что… Ну, одним словом, так уж сложилось, что наше общество, держится на молчаливой договоренности, и потому, дескать, хочешь не хочешь, а приходится уважать чужие убеждения.
— Так отчего же, ей-богу, не уважить тогда убеждения феллаха! Ведь и феллах для остальных людей тоже — другой человек.
Верховному жрецу, человеку порядочному и добросердечному, самому надоело лукавить, к тому же бесхитростный подход феллаха к этому вопросу затронул его за живое. Он вообразил, что подоспел удобный случай, когда можно предложить кое-какие реформы. Посовещавшись с сослуживцами, он впустил в преддверие храма народ, который толпился в ожидании перед наружными пилонами, и, сняв свое облачение, в обыкновенной светской тунике поднялся на алтарное возвышение, чтобы оттуда держать речь.
— Дети мои! — так начал он.
Но среди изумленного народа, не узнававшего его в непривычном одеянии, началось волнение.
— Дети мои! — воззвал верховный жрец. — Не одежда — главное в человеке. Разве не видите вы, дети мои, что это я — верховный жрец Осириса?
В толпе поднялся ропот.
— Так вот, дети мои! Пришло время посвятить вас в святые таинства. Не бойтесь! Я — простой, смертный человек, такой же, как и вы, и, чтобы вы меня не боялись, я снял свое облачение. Вы принимали быка, этот символ всеоплодотворяющего солнца, за самое божество. — И, обернувшись к священнослужителям, он продолжал: — Снимите завесу с дверей храма!
Толпа, никогда не видавшая внутренних помещений, поверглась на колени перед изображениями сфинксов и Осириса, которые показались за приоткрытой завесой.
Никто не смел поднять глаз.
— Встаньте же, — уговаривал жрец. — Ну, встаньте же!
Завесу сняли совсем. И изумленным взорам людей открылся в глубине храма обыкновенный хлев, а в хлеву, развалясь на подстилке, лежал священный бык и пережевывал жвачку.
— Перед вами бык Александр, — воскликнул жрец. — Вы думали, что это — бог, а на самом деле это всего лишь бессмысленная скотина. Не так ли, феллах?
По толпе прокатился вопль ужаса, и среди общего гомона послышался пронзительный женский крик:
— Он — осквернитель храма! Долой лжеца и святотатца! Не прошло и минуты, как верховный жрец был задушен женщинами. Тело его выволокли из храма и швырнули в колодец.
То же самое было проделано и с феллахом, который своим кощунством оскорбил святую ложь.