В Закопане я приехал поздней ночью. Шел снег, очень крупный, казавшийся от этого декоративным. Все вокруг: маленькие коттеджи, кафе у станции, возницы в шляпах, лошади, разряженные как модницы, — все это тоже казалось декоративным, сделанным специально для тех, кто приезжает сюда кататься на лыжах.
С этим же последним поездом приехали спортсмены. Они сели в автобус своей базы и укатили в горы. Я остался один на гулкой привокзальной площади. Далеко внизу, в городе, тонко, по-ледяному звонили часы большой ратуши.
Я подошел к старику вознице и спросил:
— Вы отвезете меня в пансионат?
— Прошу пана. — Возница набросил на меня пахучую овечью полость, сел на облучок и, свесив ноги в белых фетровых брюках, попросил: — Пойдем, лошадь.
Лошадь пошла. Зазвенели бубенцы — так же ледяно, как и часы на большой ратуше.
— Пан хочет быстро ехать?
— Нет, если можно — не быстро.
— Можно. Быстро ли, медленно — тариф один.
— Вы хорошо говорите по-русски.
— Я же старый поляк.
— Ну полно… Разве вы старый?
— Очень. Пан хочет разговаривать или лучше ехать молча?
— Как вам угодно.
— О, пан бардзо деликатный. Я, пожалуй, буду тихо петь.
Возница начал мурлыкать песню. Голос у него был хриплый и очень низкий.
Вокруг — и высоко вверху и далеко-далеко внизу — перемигивались огоньки. По ним я угадывал очертания гор. Мне казалось, что я слышал, как за этими перемигиваниями далеких огоньков в горах пряталась музыка. Дорога была накатанной, сани шли легко. По-прежнему падал крупный снег. На ветвях лежали белые мягкие глыбы. Дорога змеилась вниз, среди огромных мягких сугробов. Я подумал, что, хотя Новый год уже наступил, дед-мороз с мешком, в котором спрятаны подарки, еще ходит где-то здесь и поет тихую песню, совсем как мой возница.
Я долго звонил в дверь, а потом было решил искать другой пансионат, но возница уже пел песню совсем далеко, и бубенцы звенели чуть слышно.
Я стоял на крыльце и слышал, как все вокруг спало… Даже снег кончился, будто устал и тоже уснул, улегшись на землю. Выглянула луна, и сразу же стали видны горы вокруг. Они были очень высоки и зубчаты. Снег на горах отличался от снега в долине. Там он был словно электрическим, подсвеченным изнутри неживым синим светом.
— Кто есть?
— Откройте, пожалуйста.
Дверь открылась, и на меня пахнуло теплом, свежеиспеченным хлебом и чуть подгорелым кофе.
— Добрый вечер. Что пан хочет? — спросила женщина с седыми буклями.
— Мне нужна комната.
— Пан один?
— Да.
— Я покажу пану его апартамент.
Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж. Женщина отворила маленькую дверь, и я вошел в крохотную комнату. Лунный свет делал ее голубой. Из окна были видны горы и небо.
— Если пан закаленный, то можно открыть форточку.
— Я открою.
— Прошу вниз через пять минут, на кофе.
Я ответил по-польски:
— Дзенькую бардзо, пани…
Женщина улыбнулась строгой учительской улыбкой, сделала книксен и вышла.
Я открыл окно и сразу же услыхал холодный перезвон часов на ратуше. Воздух в комнате стал голубым. Нагретый за день горным солнцем, он хранил в себе запахи лета.
Огоньки в горах уже не перемигивались. Над Закопане лежала тишина, и только где-то далеко звенели бубенцы.
Когда я лег в холодную постель, то вдруг почувствовал себя так, как однажды дома. Я сидел ночью один и работал. А передо мной стоял черный телефонный аппарат. Я позвонил приятелю и спросил:
— Ты знаешь мой новый номер?
— Нет.
— Запиши.
Он записал.
— Пока, — сказал я и положил трубку.
А через минуту он позвонил мне и спросил:
— Добрый вечер, старина, как поживаешь?
— Спасибо. Уже лучше. А ты?
— А я, как всегда, хорошо. Спи.
Мне тогда стало спокойно и здорово после его звонка. А сейчас я лежал, смотрел на горы и пытался уснуть. В дверь тихо постучали.
— Доброй ночи, пан…
— Доброй ночи, пани, — ответил я, улыбнувшись, и сразу же уснул.
Конца нет, есть только начало. А начало всех начал — утро. А начало утра — солнце. Оно и разбудило меня — стремительное и яркое. Зимой в горах солнце кажется синим. Буйный солнечный свет ворвался в мою комнату, резанул глаза отражением от зеркала, высветил красной гранью стакан с водой, стоявший на столике, и замер в стекляшках люстры — в каждой своим особым цветом.Солнце резвилось в моей комнате весело, как щенок. Я лежал и вспоминал варшавскую клинику. Там были новорожденные с пороком сердца. Матери смотрели на них с нежностью и спокойствием. А врач, который водил меня по палатам, тихо говорил:
— Видите во-он ту женщину? Ее сын умрет через пять дней. А эта девочка умрет, по-видимому, завтра вечером.
Когда мы пришли в его кабинет, он снял халат и сказал:
— Вот так-то, мой дорогой…
Я спросил:
— Это было всегда?
Он ответил:
— Да.
— И это всегда будет?
— Нет. Только до тех пор, пока в мире есть война. По-моему, болезни сердца проистекают от страха.
Канатная дорога вела в горы. В вагончик набилось человек сорок. Все были с лыжами, в толстых джемперах и шапочках с детскими помпончиками. Лица у людей были черные и обветренные от резкого зимнего загара.
— Вот здесь он прыгнул, — объяснил паренек своей подруге. — Они позвонили наверх, и эсесовцы ждали его там. А он увидел их куртки. Он как раз в это время проезжал над ущельем. Видишь, тут ведь метров двести, не меньше. Он успел надеть лыжи и прыгнул с вагончика в ущелье, а там по склону ушел вниз. Они стреляли в него из автоматов, но он все равно ушел от них.
— Ты бы мог прыгнуть так же? — строго спросила девушка.
Парень еще раз взглянул на острые, бритвенные вершины, проплывавшие под нами, на крохотную полосу снега, которая шла между камней, на скалы, которые громоздились еще ниже неприступной стеной и которые ему наверняка пришлось бы огибать на всем ходу, и ответил:
— Помоги мне открыть дверь.
Глаза у девушки сделались испуганными.
Она сказала:
— Какой ты…
И положила свою руку на огромное плечо парня.
На самой вершине польских Татр работает обсерватория. Лыжники стоят под телескопами и прилаживают крепления. Ученые улыбаются им, а потом снова приникают к телескопам, чтобы смотреть на звезды, невидимые простым глазом. Один за другим лыжники съезжают вниз. Они космичны в своей скорости. Вот рядом был человек, мгновение — и нет его, только далеко внизу видна крохотная красная или голубая точка на ослепительном полотне снега.
Через пять минут на площадке у обсерватории уже никого не было. Ученые застыли около своих телескопов. Тишина. Только ветер иногда налетал порывами. Прозвенит, невидимый, и унесется дальше.
— Не хочет ли пан сфотографироваться?
Оборачиваюсь. Рядом со мной стоит высокий парень в овчинном полушубке. На груди у него два аппарата. Рядом с ним — огромный сенбернар.
— Я дам вам собаку и сфотографирую вас на память о Татрах. Собака спасатель. Я тоже спасатель и еще немножко снимаю приезжих.
Парень кивает головой на медный колокол, укрепленный на вершине.
— Если будет буран и не все лыжники уйдут вниз, я буду звонить в колокол, чтобы они слышали звуки и шли ко мне. А пес будет бегать к ним и тащить их, если они устанут или перепугаются.
— Можно мне позвонить в колокол?
— Так ведь нет бурана…
— Я понимаю…
— О, ясно! Пан хочет испробовать, да? Пожалуйста, прошу бардзо, я не понял вас сначала. Только не очень громко, прошу вас.
— Хорошо, я тихонько.
Я подошел к колоколу и потянул за толстую просмоленную веревку, пахнувшую кораблем. «Дзин-н-нь», — поплыл над горами тяжелый, протяжный звук. Пес стал вырываться из рук хозяина.
— Это ничего, — сказал парень, — вы его не бойтесь.
И отпустил пса. Тот сначала завертелся на месте, а потом бросился вниз, следом за лыжниками. Белый, он исчез на снегу через минуту.
— Может, позвонить еще раз, чтобы он вернулся?
— Он тогда притащит очень сердитого лыжника, — усмехнулся парень. Он ни за что не вернется один. Для нас бой колокола — просто сигнал, для него — труд. Сейчас я его верну.
Парень крикнул, прикрыв рот ладонями, как рупором:
— Джо! Э, Джо!
Пес вернулся так же быстро, как и исчез. Он посмотрел на парня большими грустными глазами и сел, поскуливая.
— Все в порядке, — сказал парень. — Не волнуйся. Ты же видишь, бурана нет, мы просто так, шутили…
Парень дал псу кусок сахару и потрепал его по густой серой шерсти.
— Когда он отдохнет, вы можете позвонить в колокол еще раз.
— Нет, больше я не буду звонить в колокол.
— Я, пожалуй, сфотографирую вас на фоне колокола с псом в обнимку.
— Да?
— Да. С псом выходит очень героично. Это нравится паненкам.
— Вы думаете, героично?
— О да!
— Давайте героично.
— А можно еще и лирично. Одна ваша лыжница говорила, что советский поэт писал стихи про собаку, которая дает лапу на дружбу.
— Это Есенин.
— Я забыл, она часто называла его имя, но я отчего-то забыл. А вообще очень хорошо, когда писатели пишут стихи про собак. Я снимал лирично — это когда пес дает лапу, а вы гладите его по голове.
— Нет, давайте лучше героично.
— Ладно. Э, Джо, иди до пана.
Пес подошел ко мне и ткнулся огромной мордой в грудь.
— Давай обнимемся, Джо, — сказал я.
Пес порывисто вздохнул, посмотрел на хозяина и сел. Я обнял его. Парень несколько раз щелкнул фотоаппаратом. Он крикнул.
— Будет бардзо героично, пан! Оставьте адрес, я вышлю авиапочтой ваш портрет.
В Закопане есть еще одна дорога в горы. Только это не вагончик, который болтается над бездонными пропастями, а плавный фуникулер. Здесь, в фуникулере, нет таких сильных парней и девушек. Здесь все больше хрупкие женщины с маленькими детьми. Женщины поднимаются в горы с пледами и пляжными сумочками. Малыши одеты как настоящие лыжники. Они в толстых джемперах, в тонких брючках, туго обтягивающих ноги, и в грубых бутсах, точно таких, как у взрослых горнолыжников.
Наверху в шезлонгах, раздевшись, лежат родители. Они загорают. Ноги укутаны пледами, а носы прикрыты папиросной бумажкой.
Дети в это время стоят в загончике рядом с длинным, пожилым, очень сильным тренером. Он в легкой рубашке, шея бронзовая, литая, щеки прорезаны двумя продольными морщинами, глаза спрятаны под толстыми бровями, выгоревшими на солнце до седины.Он подталкивает трехлетнего малыша, тот едет с пологой горки, стараясь во что бы то ни стало удержать равновесие и не упасть, его шатает из стороны в сторону, скорость все прибавляется, мальчуган вот-вот шлепнется, а тренер негромко приговаривает:
— Смело! Смело! Смело!
Малыш все-таки падает. Тренер ждет, пока тот поднимется, по-дружески подмигивает своему ученику: с кем, мол, не бывает — и как заклинание повторяет снова:
— Смело, малыш, смело!
И снова мальчишка катится вниз, падает, поднимается, смотрит на тренера. Снова тот по-дружески подмигивает ему и повторяет единственное свое: «Смело!». А когда мальчишка съехал вниз и остановился, сияющий и гордый, тренер улыбнулся и сказал:
— Молодец!
Он отъехал к «медведю» — человеку, одетому в медвежью шкуру, с оскаленной пастью, с коричневыми стеклянными глазами, и попросил:
— У тебя остались еще леденцы, дай мне их, пожалуйста.
— Ты же знаешь, что я не могу без них.
— Я очень прошу тебя.
— Но тогда я закурю…
— Ничего с тобой не сделается. Потерпи, я привезу тебе леденцов через час.
— Хочешь угостить какую-нибудь пани?
— На этот раз пана.
«Медведь» долго залезал в карман, а потом, выпростав из-под желтых, скрюченных когтей загорелую руку, сказал:
— Вот…
Тренер вернулся на площадку, протянул леденцы мальчишке и сказал:
— На, держи.
— Спасибо.
— Ты хорошо ездишь, я доволен тобой.
— Я могу съехать еще раз.
— Знаю.
— Можно?
— Ступай.
И малыш, зажав в руке леденцы, ринулся вниз, вытянув вперед голову и отведя назад тоненькие птичьи плечики.
Потом съезжала девчушка лет пяти. Она упала и заплакала. Тренер подъехал к ней, протянул бамбуковую палку, девочка уцепилась за нее, поднялась и в слезах покатилась вниз, по-прежнему не выпуская из рук бамбуковую палку тренера. Так они спустились вниз — бок о бок.
— Поедешь еще раз? — спросил тренер.
—С вами?
— Нет.
— Одна?
— Конечно.
Девочка зажмурилась и покачала головой.
— Боишься?
— Да.
— А чего ты боишься?
— Я боюсь снова упасть.
— Тебе было больно, когда ты упала?
Девочка пощупала коленку и улыбнулась сквозь слезы.
— Нет, — сказала она, — мне не было больно.
— Вот видишь…
Девочка оттолкнулась палками и покатилась вниз. Тренер закурил, бросил спичку и стал негромко приговаривать:
— Смело! Смело! Смело!
И мне вдруг очень захотелось, чтобы сквозь всю жизнь шел вот такой же спокойный тренер и повторял свое слово. Оно очень нужно и старикам и детям.
Вечер пришел в Закопане неожиданно и красиво. Солнце разбилось о трезубец гор, растеклось красной закатной полосой по вершинам, и небо сразу же сделалось пустым и безлюдным, словно эвакуированный город.Солнце только-только погасло, а уже над ратушей повис желтый пятак луны. Улицы стали декоративными, точно такими же, как вчера. Замигали огоньки в горах, зазвенели бубенцы, и тишина стала близкой и всеобъемлющей. В холодных, голубых витринах стояли поджарые манекены, одетые в красные лыжные костюмы. Крыши домов казались обтянутыми тонким целлофаном: днем солнце плавит снег, а ночью подмораживает, затягивает хрупким ледком. Санная дорога светилась ослепительными стальными рельсами, выбитыми в снегу полозьями. Дорога уходила в горы. Там спал пес Джо, а его хозяин, наверное, сидел у печки и проявлял снимки — и лиричные и героичные, все подряд.
Мне отчего-то вспомнился краснолицый австриец, гонявшийся в Татрах за женщиной, которая любила кататься с гор в буран. Я вспоминал его и в Лаосе, и дома, и сейчас здесь, в Польше. Я не знаю, отчего он так часто вспоминается мне теперь… Бог знает, отчего нам вспоминаются люди, промелькнувшие, казалось бы, просто так — бесследно…
В ресторане было душно и весело. Джаз играл песенку, а люди в джемперах и спортивных брюках танцевали и пели. Свободных столиков в зале не было. Я пошел к стойке и попросил коньяку. Бармен плеснул в пузатую темную рюмку немного коньяку, я погрел рюмку в ладонях и ощутил острый запах чернослива.
— Старый коньяк, — сказал бармен, — и очень крепкий. Хотите немного воды?
Счастлив ли ты,
Счастлива ли я,
кажи мне,
АвеМария?!
Бармен заметил:
— Хорошая песня, а?
— Мне нравится.
За стойкой никого не было, потому что все ушли танцевать. Бармен присел на высокий стул, закурил и грустно сказал:
— Я ведь раньше работал медведем.
— Как?
— Ну, понимаете, я ходил в медвежьей шкуре и звонил в колокольчик. Это приятно, когда по городу ходят ручные медведи и звонят в колокольчики, не так ли?
— Нравится детям…
— Почему только детям?
— Ну все-таки…
— О нет, поверьте мне, это нравится и взрослым тоже. Только дети более искренни в выражении чувств. Мне, честно говоря, хочется всерьез поиграть в прятки, например, да только детишки не берут из-за ноги, а взрослых никак не могу уговорить сыграть.
Он капнул себе немного вина, выпил, затушил сигарету и, посмотрев в зал, усмехнулся.
— Раньше я ненавидел тех, кто в смокингах. Знаете, капитализм и все такое прочее. А вон, видите, парень в смокинге?
— Да.
— Это мой ученик. Он теперь начальник спортивной школы в горах. Вы же понимаете, ему никак нельзя без смокинга, этому франту.
— Вы были лыжником?
— Я был чемпионом. И немножечко подрабатывал медведем, я говорил вам. А когда я уходил от эсэсовцев прямо из вагончика подвесной дороги, меня подстрелили. Ну а в отряде пришлось оттяпать ногу, потому что не было врача, а я шел с дырявой ногой километров сорок слаломом. Еще коньяку?
— Да.
В зал вошел высокий парень — спасатель с вершины. Он подошел к стойке, поцеловал бармена и сказал:
— Добрый вечер, пап. Ну, как ты?
— Я хорошо.
— В горах тихо, я решил спуститься к тебе на минутку.
— Спасибо. Хочешь выпить?
— Пожалуй, нет, мне ведь надо обратно. — Парень заметил меня и сказал: — О, пан, я проявил пленку, вы получились бардзо героичны.
Певица кончила петь:
Счастлив ли ты,
Счастлива ли я,
Скажи мне,
АвеМария?!
К стойке подошел парень в смокинге — начальник спортивной школы. Смокинг сидел на нем как на министре. Тугой воротничок врезался в бронзовую шею. Туфли его были вызывающе остроносы. Спасатель легонько наступил ему на ногу своей громадной бутсой и подмигнул:
— У тебя ничего девушка, а?
— Будь спокоен.
— Я завидую.-
—Это черное чувство абсолютно чуждо духу нашей молодежи.
— И тем не менее.
— Но, но! Тише на спуске! Не стреляй в нее глазами.
— Она придет ко мне на вершину.
— Тогда ты съедешь оттуда на заднице вместе с Джо.
— Ого!
— Да, да! Пан Юзеф, дайте шоколадку для моей дамы.
Бармен протянул начальнику школы шоколадку, потрепал его по щеке и сказал:
— Смело, сынок, смело.
Моя хозяйка угостила меня кофе и пожелала спокойной ночи. Я лег в ледяную кровать. На ратуше били часы. В комнате плавал голубой свет луны. Небо было чистое, подрезанное белыми хрупкими вершинами гор. Под окном проехал возница, и еще долго в воздухе висел тугой перезвон бубенцов. Я вспомнил бармена. Когда я уходил, он сказал:
— Э, сынок… Не надо никогда ничего рассусоливать. Пойми: жизнь все равно должна быть радостью…
В горах мое сердце. Юлиан Семенов
В Закопане я приехал поздней ночью. Шел снег, очень крупный, казавшийся от этого декоративным. Все вокруг: маленькие коттеджи, кафе у станции, возницы в шляпах, лошади, разряженные как модницы, — все это тоже казалось декоративным, сделанным специально для тех, кто приезжает сюда кататься на лыжах.
С этим же последним поездом приехали спортсмены. Они сели в автобус своей базы и укатили в горы. Я остался один на гулкой привокзальной площади. Далеко внизу, в городе, тонко, по-ледяному звонили часы большой ратуши.
Я подошел к старику вознице и спросил:
— Вы отвезете меня в пансионат?
— Прошу пана. — Возница набросил на меня пахучую овечью полость, сел на облучок и, свесив ноги в белых фетровых брюках, попросил: — Пойдем, лошадь.
Лошадь пошла. Зазвенели бубенцы — так же ледяно, как и часы на большой ратуше.
— Пан хочет быстро ехать?
— Нет, если можно — не быстро.
— Можно. Быстро ли, медленно — тариф один.
— Вы хорошо говорите по-русски.
— Я же старый поляк.
— Ну полно… Разве вы старый?
— Очень. Пан хочет разговаривать или лучше ехать молча?
— Как вам угодно.
— О, пан бардзо деликатный. Я, пожалуй, буду тихо петь.
Возница начал мурлыкать песню. Голос у него был хриплый и очень низкий.
Вокруг — и высоко вверху и далеко-далеко внизу — перемигивались огоньки. По ним я угадывал очертания гор. Мне казалось, что я слышал, как за этими перемигиваниями далеких огоньков в горах пряталась музыка. Дорога была накатанной, сани шли легко. По-прежнему падал крупный снег. На ветвях лежали белые мягкие глыбы. Дорога змеилась вниз, среди огромных мягких сугробов. Я подумал, что, хотя Новый год уже наступил, дед-мороз с мешком, в котором спрятаны подарки, еще ходит где-то здесь и поет тихую песню, совсем как мой возница.
Я долго звонил в дверь, а потом было решил искать другой пансионат, но возница уже пел песню совсем далеко, и бубенцы звенели чуть слышно.
Я стоял на крыльце и слышал, как все вокруг спало… Даже снег кончился, будто устал и тоже уснул, улегшись на землю. Выглянула луна, и сразу же стали видны горы вокруг. Они были очень высоки и зубчаты. Снег на горах отличался от снега в долине. Там он был словно электрическим, подсвеченным изнутри неживым синим светом.
— Кто есть?
— Откройте, пожалуйста.
Дверь открылась, и на меня пахнуло теплом, свежеиспеченным хлебом и чуть подгорелым кофе.
— Добрый вечер. Что пан хочет? — спросила женщина с седыми буклями.
— Мне нужна комната.
— Пан один?
— Да.
— Я покажу пану его апартамент.
Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж. Женщина отворила маленькую дверь, и я вошел в крохотную комнату. Лунный свет делал ее голубой. Из окна были видны горы и небо.
— Если пан закаленный, то можно открыть форточку.
— Я открою.
— Прошу вниз через пять минут, на кофе.
Я ответил по-польски:
— Дзенькую бардзо, пани…
Женщина улыбнулась строгой учительской улыбкой, сделала книксен и вышла.
Я открыл окно и сразу же услыхал холодный перезвон часов на ратуше. Воздух в комнате стал голубым. Нагретый за день горным солнцем, он хранил в себе запахи лета.
Огоньки в горах уже не перемигивались. Над Закопане лежала тишина, и только где-то далеко звенели бубенцы.
Когда я лег в холодную постель, то вдруг почувствовал себя так, как однажды дома. Я сидел ночью один и работал. А передо мной стоял черный телефонный аппарат. Я позвонил приятелю и спросил:
— Ты знаешь мой новый номер?
— Нет.
— Запиши.
Он записал.
— Пока, — сказал я и положил трубку.
А через минуту он позвонил мне и спросил:
— Добрый вечер, старина, как поживаешь?
— Спасибо. Уже лучше. А ты?
— А я, как всегда, хорошо. Спи.
Мне тогда стало спокойно и здорово после его звонка. А сейчас я лежал, смотрел на горы и пытался уснуть. В дверь тихо постучали.
— Доброй ночи, пан…
— Доброй ночи, пани, — ответил я, улыбнувшись, и сразу же уснул.
Конца нет, есть только начало. А начало всех начал — утро. А начало утра — солнце. Оно и разбудило меня — стремительное и яркое. Зимой в горах солнце кажется синим. Буйный солнечный свет ворвался в мою комнату, резанул глаза отражением от зеркала, высветил красной гранью стакан с водой, стоявший на столике, и замер в стекляшках люстры — в каждой своим особым цветом.Солнце резвилось в моей комнате весело, как щенок. Я лежал и вспоминал варшавскую клинику. Там были новорожденные с пороком сердца. Матери смотрели на них с нежностью и спокойствием. А врач, который водил меня по палатам, тихо говорил:
— Видите во-он ту женщину? Ее сын умрет через пять дней. А эта девочка умрет, по-видимому, завтра вечером.
Когда мы пришли в его кабинет, он снял халат и сказал:
— Вот так-то, мой дорогой…
Я спросил:
— Это было всегда?
Он ответил:
— Да.
— И это всегда будет?
— Нет. Только до тех пор, пока в мире есть война. По-моему, болезни сердца проистекают от страха.
Канатная дорога вела в горы. В вагончик набилось человек сорок. Все были с лыжами, в толстых джемперах и шапочках с детскими помпончиками. Лица у людей были черные и обветренные от резкого зимнего загара.
— Вот здесь он прыгнул, — объяснил паренек своей подруге. — Они позвонили наверх, и эсесовцы ждали его там. А он увидел их куртки. Он как раз в это время проезжал над ущельем. Видишь, тут ведь метров двести, не меньше. Он успел надеть лыжи и прыгнул с вагончика в ущелье, а там по склону ушел вниз. Они стреляли в него из автоматов, но он все равно ушел от них.
— Ты бы мог прыгнуть так же? — строго спросила девушка.
Парень еще раз взглянул на острые, бритвенные вершины, проплывавшие под нами, на крохотную полосу снега, которая шла между камней, на скалы, которые громоздились еще ниже неприступной стеной и которые ему наверняка пришлось бы огибать на всем ходу, и ответил:
— Помоги мне открыть дверь.
Глаза у девушки сделались испуганными.
Она сказала:
— Какой ты…
И положила свою руку на огромное плечо парня.
На самой вершине польских Татр работает обсерватория. Лыжники стоят под телескопами и прилаживают крепления. Ученые улыбаются им, а потом снова приникают к телескопам, чтобы смотреть на звезды, невидимые простым глазом. Один за другим лыжники съезжают вниз. Они космичны в своей скорости. Вот рядом был человек, мгновение — и нет его, только далеко внизу видна крохотная красная или голубая точка на ослепительном полотне снега.
Через пять минут на площадке у обсерватории уже никого не было. Ученые застыли около своих телескопов. Тишина. Только ветер иногда налетал порывами. Прозвенит, невидимый, и унесется дальше.
— Не хочет ли пан сфотографироваться?
Оборачиваюсь. Рядом со мной стоит высокий парень в овчинном полушубке. На груди у него два аппарата. Рядом с ним — огромный сенбернар.
— Я дам вам собаку и сфотографирую вас на память о Татрах. Собака спасатель. Я тоже спасатель и еще немножко снимаю приезжих.
Парень кивает головой на медный колокол, укрепленный на вершине.
— Если будет буран и не все лыжники уйдут вниз, я буду звонить в колокол, чтобы они слышали звуки и шли ко мне. А пес будет бегать к ним и тащить их, если они устанут или перепугаются.
— Можно мне позвонить в колокол?
— Так ведь нет бурана…
— Я понимаю…
— О, ясно! Пан хочет испробовать, да? Пожалуйста, прошу бардзо, я не понял вас сначала. Только не очень громко, прошу вас.
— Хорошо, я тихонько.
Я подошел к колоколу и потянул за толстую просмоленную веревку, пахнувшую кораблем. «Дзин-н-нь», — поплыл над горами тяжелый, протяжный звук. Пес стал вырываться из рук хозяина.
— Это ничего, — сказал парень, — вы его не бойтесь.
И отпустил пса. Тот сначала завертелся на месте, а потом бросился вниз, следом за лыжниками. Белый, он исчез на снегу через минуту.
— Может, позвонить еще раз, чтобы он вернулся?
— Он тогда притащит очень сердитого лыжника, — усмехнулся парень. Он ни за что не вернется один. Для нас бой колокола — просто сигнал, для него — труд. Сейчас я его верну.
Парень крикнул, прикрыв рот ладонями, как рупором:
— Джо! Э, Джо!
Пес вернулся так же быстро, как и исчез. Он посмотрел на парня большими грустными глазами и сел, поскуливая.
— Все в порядке, — сказал парень. — Не волнуйся. Ты же видишь, бурана нет, мы просто так, шутили…
Парень дал псу кусок сахару и потрепал его по густой серой шерсти.
— Когда он отдохнет, вы можете позвонить в колокол еще раз.
— Нет, больше я не буду звонить в колокол.
— Я, пожалуй, сфотографирую вас на фоне колокола с псом в обнимку.
— Да?
— Да. С псом выходит очень героично. Это нравится паненкам.
— Вы думаете, героично?
— О да!
— Давайте героично.
— А можно еще и лирично. Одна ваша лыжница говорила, что советский поэт писал стихи про собаку, которая дает лапу на дружбу.
— Это Есенин.
— Я забыл, она часто называла его имя, но я отчего-то забыл. А вообще очень хорошо, когда писатели пишут стихи про собак. Я снимал лирично — это когда пес дает лапу, а вы гладите его по голове.
— Нет, давайте лучше героично.
— Ладно. Э, Джо, иди до пана.
Пес подошел ко мне и ткнулся огромной мордой в грудь.
— Давай обнимемся, Джо, — сказал я.
Пес порывисто вздохнул, посмотрел на хозяина и сел. Я обнял его. Парень несколько раз щелкнул фотоаппаратом. Он крикнул.
— Будет бардзо героично, пан! Оставьте адрес, я вышлю авиапочтой ваш портрет.
В Закопане есть еще одна дорога в горы. Только это не вагончик, который болтается над бездонными пропастями, а плавный фуникулер. Здесь, в фуникулере, нет таких сильных парней и девушек. Здесь все больше хрупкие женщины с маленькими детьми. Женщины поднимаются в горы с пледами и пляжными сумочками. Малыши одеты как настоящие лыжники. Они в толстых джемперах, в тонких брючках, туго обтягивающих ноги, и в грубых бутсах, точно таких, как у взрослых горнолыжников.
Наверху в шезлонгах, раздевшись, лежат родители. Они загорают. Ноги укутаны пледами, а носы прикрыты папиросной бумажкой.
Дети в это время стоят в загончике рядом с длинным, пожилым, очень сильным тренером. Он в легкой рубашке, шея бронзовая, литая, щеки прорезаны двумя продольными морщинами, глаза спрятаны под толстыми бровями, выгоревшими на солнце до седины.Он подталкивает трехлетнего малыша, тот едет с пологой горки, стараясь во что бы то ни стало удержать равновесие и не упасть, его шатает из стороны в сторону, скорость все прибавляется, мальчуган вот-вот шлепнется, а тренер негромко приговаривает:
— Смело! Смело! Смело!
Малыш все-таки падает. Тренер ждет, пока тот поднимется, по-дружески подмигивает своему ученику: с кем, мол, не бывает — и как заклинание повторяет снова:
— Смело, малыш, смело!
И снова мальчишка катится вниз, падает, поднимается, смотрит на тренера. Снова тот по-дружески подмигивает ему и повторяет единственное свое: «Смело!». А когда мальчишка съехал вниз и остановился, сияющий и гордый, тренер улыбнулся и сказал:
— Молодец!
Он отъехал к «медведю» — человеку, одетому в медвежью шкуру, с оскаленной пастью, с коричневыми стеклянными глазами, и попросил:
— У тебя остались еще леденцы, дай мне их, пожалуйста.
— Ты же знаешь, что я не могу без них.
— Я очень прошу тебя.
— Но тогда я закурю…
— Ничего с тобой не сделается. Потерпи, я привезу тебе леденцов через час.
— Хочешь угостить какую-нибудь пани?
— На этот раз пана.
«Медведь» долго залезал в карман, а потом, выпростав из-под желтых, скрюченных когтей загорелую руку, сказал:
— Вот…
Тренер вернулся на площадку, протянул леденцы мальчишке и сказал:
— На, держи.
— Спасибо.
— Ты хорошо ездишь, я доволен тобой.
— Я могу съехать еще раз.
— Знаю.
— Можно?
— Ступай.
И малыш, зажав в руке леденцы, ринулся вниз, вытянув вперед голову и отведя назад тоненькие птичьи плечики.
Потом съезжала девчушка лет пяти. Она упала и заплакала. Тренер подъехал к ней, протянул бамбуковую палку, девочка уцепилась за нее, поднялась и в слезах покатилась вниз, по-прежнему не выпуская из рук бамбуковую палку тренера. Так они спустились вниз — бок о бок.
— Поедешь еще раз? — спросил тренер.
—С вами?
— Нет.
— Одна?
— Конечно.
Девочка зажмурилась и покачала головой.
— Боишься?
— Да.
— А чего ты боишься?
— Я боюсь снова упасть.
— Тебе было больно, когда ты упала?
Девочка пощупала коленку и улыбнулась сквозь слезы.
— Нет, — сказала она, — мне не было больно.
— Вот видишь…
Девочка оттолкнулась палками и покатилась вниз. Тренер закурил, бросил спичку и стал негромко приговаривать:
— Смело! Смело! Смело!
И мне вдруг очень захотелось, чтобы сквозь всю жизнь шел вот такой же спокойный тренер и повторял свое слово. Оно очень нужно и старикам и детям.
Вечер пришел в Закопане неожиданно и красиво. Солнце разбилось о трезубец гор, растеклось красной закатной полосой по вершинам, и небо сразу же сделалось пустым и безлюдным, словно эвакуированный город.Солнце только-только погасло, а уже над ратушей повис желтый пятак луны. Улицы стали декоративными, точно такими же, как вчера. Замигали огоньки в горах, зазвенели бубенцы, и тишина стала близкой и всеобъемлющей. В холодных, голубых витринах стояли поджарые манекены, одетые в красные лыжные костюмы. Крыши домов казались обтянутыми тонким целлофаном: днем солнце плавит снег, а ночью подмораживает, затягивает хрупким ледком. Санная дорога светилась ослепительными стальными рельсами, выбитыми в снегу полозьями. Дорога уходила в горы. Там спал пес Джо, а его хозяин, наверное, сидел у печки и проявлял снимки — и лиричные и героичные, все подряд.
Мне отчего-то вспомнился краснолицый австриец, гонявшийся в Татрах за женщиной, которая любила кататься с гор в буран. Я вспоминал его и в Лаосе, и дома, и сейчас здесь, в Польше. Я не знаю, отчего он так часто вспоминается мне теперь… Бог знает, отчего нам вспоминаются люди, промелькнувшие, казалось бы, просто так — бесследно…
В ресторане было душно и весело. Джаз играл песенку, а люди в джемперах и спортивных брюках танцевали и пели. Свободных столиков в зале не было. Я пошел к стойке и попросил коньяку. Бармен плеснул в пузатую темную рюмку немного коньяку, я погрел рюмку в ладонях и ощутил острый запах чернослива.
— Старый коньяк, — сказал бармен, — и очень крепкий. Хотите немного воды?
— Да. И лимон, пожалуйста.
— Боюсь, что лимон все испортит.
— Тогда не надо.
Бармен отошел, гремя деревянной ногой. Толстая певица, стриженная по-детски коротко, пела, закрыв глаза:
Счастлив ли ты,
Счастлива ли я,
кажи мне,
АвеМария?!
Бармен заметил:
— Хорошая песня, а?
— Мне нравится.
За стойкой никого не было, потому что все ушли танцевать. Бармен присел на высокий стул, закурил и грустно сказал:
— Я ведь раньше работал медведем.
— Как?
— Ну, понимаете, я ходил в медвежьей шкуре и звонил в колокольчик. Это приятно, когда по городу ходят ручные медведи и звонят в колокольчики, не так ли?
— Нравится детям…
— Почему только детям?
— Ну все-таки…
— О нет, поверьте мне, это нравится и взрослым тоже. Только дети более искренни в выражении чувств. Мне, честно говоря, хочется всерьез поиграть в прятки, например, да только детишки не берут из-за ноги, а взрослых никак не могу уговорить сыграть.
Он капнул себе немного вина, выпил, затушил сигарету и, посмотрев в зал, усмехнулся.
— Раньше я ненавидел тех, кто в смокингах. Знаете, капитализм и все такое прочее. А вон, видите, парень в смокинге?
— Да.
— Это мой ученик. Он теперь начальник спортивной школы в горах. Вы же понимаете, ему никак нельзя без смокинга, этому франту.
— Вы были лыжником?
— Я был чемпионом. И немножечко подрабатывал медведем, я говорил вам. А когда я уходил от эсэсовцев прямо из вагончика подвесной дороги, меня подстрелили. Ну а в отряде пришлось оттяпать ногу, потому что не было врача, а я шел с дырявой ногой километров сорок слаломом. Еще коньяку?
— Да.
В зал вошел высокий парень — спасатель с вершины. Он подошел к стойке, поцеловал бармена и сказал:
— Добрый вечер, пап. Ну, как ты?
— Я хорошо.
— В горах тихо, я решил спуститься к тебе на минутку.
— Спасибо. Хочешь выпить?
— Пожалуй, нет, мне ведь надо обратно. — Парень заметил меня и сказал: — О, пан, я проявил пленку, вы получились бардзо героичны.
Певица кончила петь:
Счастлив ли ты,
Счастлива ли я,
Скажи мне,
АвеМария?!
К стойке подошел парень в смокинге — начальник спортивной школы. Смокинг сидел на нем как на министре. Тугой воротничок врезался в бронзовую шею. Туфли его были вызывающе остроносы. Спасатель легонько наступил ему на ногу своей громадной бутсой и подмигнул:
— У тебя ничего девушка, а?
— Будь спокоен.
— Я завидую.-
—Это черное чувство абсолютно чуждо духу нашей молодежи.
— И тем не менее.
— Но, но! Тише на спуске! Не стреляй в нее глазами.
— Она придет ко мне на вершину.
— Тогда ты съедешь оттуда на заднице вместе с Джо.
— Ого!
— Да, да! Пан Юзеф, дайте шоколадку для моей дамы.
Бармен протянул начальнику школы шоколадку, потрепал его по щеке и сказал:
— Смело, сынок, смело.
Моя хозяйка угостила меня кофе и пожелала спокойной ночи. Я лег в ледяную кровать. На ратуше били часы. В комнате плавал голубой свет луны. Небо было чистое, подрезанное белыми хрупкими вершинами гор. Под окном проехал возница, и еще долго в воздухе висел тугой перезвон бубенцов. Я вспомнил бармена. Когда я уходил, он сказал:
— Э, сынок… Не надо никогда ничего рассусоливать. Пойми: жизнь все равно должна быть радостью…