Его величество закон. Фрэнк О’Коннор

Старый Ден Брайд как раз ломал свежесрезанные прутья для очага, когда на дорожке послышались шаги.

Он так и замер с охапкой на коленях.

Пока жизнь еще теплилась в старухе матери, Ден ходил за ней как умел, а после ее смерти ни одна женщина не переступала порог его дома. Оно и было заметно: дом имел соответствующий вид. Все здесь было сделано своими руками и на свой манер. Вместо стульев — круглые болванки — торцевые срезы, грубые, толстые, — как их взяла пила, с годичными кольцами, четко проступавшими сквозь грязь и глянец, наведенный за долгие годы заскорузлыми штанами. Ден приладил к кругляшам крепкие суковатые ясеневые ветви, которые служили снизу ножками, а сверху спинками. Сосновый стол, купленный в лавке, достался Дену в наследство от матери; он очень им гордился и любил смотреть на него, хотя стол качался при малейшем прикосновении. На стенах, неоштукатуренных и засиженных мухами, красовалась единственная, невесть откуда взявшаяся гравюра — Марков камень. У двери висел календарь с изображением лошади, над дверью — ружье, послужившее, но еще годное и в отменном порядке, а перед очагом растянулся старый сеттер, который, стоило Дену привстать или хотя бы пошевелиться, настороженно поднимал голову.
Он и сейчас поднял ее, заслышав приближавшиеся шаги, а когда Ден, переложив охапку, задумчиво вытер руки о зад штанов, громко гавкнул правда, всего лишь из желания показать свою бдительность. Пес давно уже вполне очеловечился и знал, что люди считают его старым и отслужившим свой срок.

Не успел Ден оглянуться на дверь, как в прямоугольнике танцующих на солнце пылинок в открытой верхней створке появилась человеческая тень.

— Вы одни, Ден? — спросил словно извиняющийся голос.

— А, сержант! Заходите, заходите. Гостем будете, — откликнулся старик, торопливо ковыляя на своих, далеко не твердых ногах к двери, которую, отодвинув засов, уже толкал рослый полицейский. Он стоял под притолокой, и по контрасту с его мощной фигурой, полуосвещенной солнцем, полузакрытой тенью, еще резче бросалось в глаза, каким мрачным был дом изнутри. Краснощекое лицо сержанта было повернуто в пол-оборота — одной стороной к свету, — а позади него, простирая ветви в небо, шумел воздушной листвой ясень. За ясенем сбегали вниз зеленые поля, прорезанные там и сям грядами красновато-бурых камней, а дальше, до самого горизонта, простиралось залитое солнцем, почти прозрачное море. Лицо у сержанта было круглое, свежее, а лицо старика, появившегося из кухонных потемок, — выдубленное ветром и зноем; его черты, заострившиеся от долгой борьбы с годами и стихиями, казались словно высеченными на поверхности скалы.

— А вы, ей-богу, все молодеете, Ден, — сказал сержант.

— Держусь, сержант, держусь, — согласился старик, давая понять тоном, что готов принять комплимент, но, как человек воспитанный, понимает: комплимент есть комплимент. — И ни на что не жалуюсь!

— И правильно делаете: все равно никто вашим жалобам не поверит. И пес вроде бы нисколько не постарел.

Пес глухо огрызнулся, словно намекая, что не забудет сержанту столь неучтивого напоминания о его возрасте; он всегда огрызался, когда о нем говорили, убежденный, что ничего, кроме гадостей, люди сказать о нем неспособны.

— А вы как, сержант?

— Ну, я как и все. Ни шатко, ни валко. У каждого свои печали и радости.

— А жена ваша? Детки?

— Ничего, слава богу, ничего. Вот бросили меня на месяц одного, уехали всей оравой к теще — в Клэр.

— В Клэр, говорите?

— В Клэр. Так что я тут без них жил, не тужил.

Старик оглядел свою кухню, прошел в спаленку и, вернувшись с ветхой рубахой в руках, торжественно отер сиденье и спинку ближайшего к очагу самодельного стула.

— Присаживайтесь, сержант. Устали, верно, шагаючи. Дорога сюда длинная, разбитая. Вы как добирались?

— Тиг Лири меня подвез. Да не хлопочите вы, Ден, прошу вас. Я ведь ненадолго. Обещал обернуться за час.

— А к чему вам так спешить? — осведомился Ден. — Я как раз огонь разводил, когда вы свернули к моему дому.

— Да полноте, Ден. Уж не надумали ли вы поить меня чаем?

— Я не вас надумал поить — я сам собираюсь выпить чашечку и очень на вас обижусь, коли откажетесь почаевничать со мной.

— Ах, Ден, Ден. И часу не прошло, как я пил чай в казарме — не сойти мне с этого места!

— И слушать не хочу! Тшш! Никаких отказов! У меня здесь кое-что припасено — сразу подымет вам аппетит.

Подхватив тяжелый чайник, старик подвесил его на цепочку над открытым огнем. Пес, шевеля ушами с глубоко заинтересованным видом, уселся на задние лапы.

Полицейский расстегнул мундир, расслабил ремень, достал из нагрудного кармана трубку и пачку прессованного табаку и, усевшись поудобнее, нога на ногу, принялся размеренно и тщательно крошить складным ножичком табачные листья. Подойдя к кухонному шкафчику, старик вынул две, единственные в доме, нарядно расписанные чашки, и хотя были они щербаты и без ручек, ими пользовались только в редчайших случаях; сам он пил из жестяной кружки. Теперь, бросив на них взгляд, он обнаружил следы небрежения: белая торфяная пыль, всегда стоявшая в низкой дымной хибаре, плотным слоем осела на стенках. Пришлось снова прибегнуть к рубахе, и, величественным жестом закатав рукава, он долго тер чашки, изнутри и снаружи, пока они не заблестели.

Затем нагнулся к поставцу. Там хранился штоф с бесцветной жидкостью, по всей очевидности, еще не початый. Откупорив штоф, старик понюхал содержимое и замер, словно силясь вспомнить, где и когда вдыхал этот необыкновенный, отдающий дымком аромат. И, наконец, решившись, щедрой рукой наполнил чашку.

— Вот. Отведайте, сержант, — сказал он со скромной гордостью.

Если сержант и испытывал укоры совести при мысли, что его потчуют самогонным виски, то сумел это скрыть. Внимательно оглядев чашку, он поднял на Дена глаза.

— На вид хорош, — откомментировал он.

— Должен быть хорош.

— И на вкус хорош.

— Ну уж, — сказал Ден, не желая хвалить сам себя в собственном доме, не так чтоб очень. — Бывает и лучше.

— Из вас вышел бы замечательный судья, Ден, право слово, — сказал сержант без тени иронии.

— С тех пор как все пошло нынешним порядком, — сказал Ден, тщательно следя за тем, чтобы ненароком не коснуться впрямую странных статей закона, служителем которого был его гость, — спиртное уж не то — не то, что бывало.

— Мне это уже приходилось слышать, Ден, — глубокомысленно проговорил сержант. — Слышал от бывалых людей: в старину оно лучше было.

— Спиртное, — сказал старик, — это такая штука, на него время требуется. В спешке ничего путного не сделаешь.

— Да, тут своего рода искусство.

— То-то и оно.

— А для искусства время требуется.

— И знания, — внушительно добавил Ден. — В каждом искусстве свои секреты. А секрет перегонки забыт, как забыты старые песни. Когда я был мальчонкой, не было в округе человека, который не держал бы в голове добрую сотню песен. А нынче бегают все туда-сюда, суетятся, вот песни и перезабыли… С тех пор как все пошло нынешним порядком, — повторил он на прежней сдержанной ноте, — такая кругом суета, что все секреты перезабыли.

— А их, наверно, была тьма-тьмущая.

— Да уж… Вот хотя бы: спросите любого из тех, кто гонит виски, — а знает ли он, как гнать его из вереска?

— Неужели и из вереска гнали? — спросил полицейский.

— А как же!

— И вы сами пили?

— Сам нет, не пивал, но знал стариков, что пивали. И слышал от них, что нынешнее с тем не сравнится.

— Точно, Ден, точно. Мне иногда думается: большую сделали ошибку, объявив это дело вне закона.

Ден покачал головой, но ответил одними глазами: не в его обычае было осуждать занятие гостя, которого принимал у себя в доме.

— Может, так, а может, и нет, — сказал он уклончиво.

— Ну, чего там говорить — а что еще есть у бедного человека?

— Да ведь у тех, кто законы пишут, свой благой резон.

— Все равно, Ден, все равно. Жестокий закон.

Сержант не давал старику превзойти себя в великодушии: учтивость требовала не соглашаться с доводами хозяина в защиту сильных мира сего и непостижимых их путей.

— Вот секреты — их жаль, — сказал Ден, подводя черту. — Люди умирают и люди рождаются, и где один осушил болото, другой проведет борозду. А если секрет позабыт, то позабыт навсегда.

— Верно, — сокрушенно подтвердил сержант. — Позабыт навсегда.

Ден взял свою чашку, ополоснул в стоящем у двери ведре с чистой водой и, вытерев насухо все той же рубахой, бережно поставил у локтя сержанта. Затем достал из шкафчика кувшин с молоком и синий бумажный кулек с сахаром, присоединив к ним брусок деревенского масла и — явный признак того, что ждал посетитеЛЯ) — нетронутый каравай свежего, домашней выпечки хлеба. Запел, забулькал чайник, и пес, поводя ушами, сердито его облаял.

— Пошел вон, сучий сын! — угощая пса пинком, пробурчал Ден.

Он заварил чай и разлил по чашкам. Сержант отрезал толстый ломоть хлеба и густо намазал маслом.

— Вот и с лекарствами та же беда, — снова, с невозмутимостью старости, за дудел в свою дуду Ден. — Все секреты, какие были, забыты начисто. И пусть не вздумают меня уверять, что доктора понимают не хуже тех, кто знал вековые секреты.

— Где им, — промычал сержант с набитым ртом.

— Тут и доказывать нечего: сами видели, когда и доктора лечили, и знахари.

— Народ-то не к докторам шел, я так разумею?

— Не к ним. А почему? — Старик сделал широкое движение рукой, словно призывая в свидетели весь мир за пределами своей лачуги. — Вон там по косогорам есть верные средства от всех болезней. Потому как сказано, — он постучал пальцем по столешнице, — древними бардами сказано: «Где нашел болезнь, там найдешь и исцеление». Только нынче люди бродят по склонам — и вверх, и вниз, — а видят одни цветы. Цветочки! Будто у господа всемогущего — честь и хвала ему во веки веков! — по было других забот, как тратить время на цветочки.

— Да. Что доктора не умеют лечить, знахари умели, — подтвердил сержант.

— Точно. На себе изведал, — сказал Ден с горечью. — На себе изведал. На собственных руках и ногах.

— Все еще ломает ревматизм? — участливо спросил сержант.

— Ломает. Эх, была бы жива Китти О’Хара или Нора Мэлл из Глена, не боялся бы я ветра ни с гор, ни с моря, не шагал бы со злосчастной заборной книжицей в дурацкую эту аптеку за ихней желтой, розовой да голубой дребеденью.

— Раз у вас такая беда, — сказал сержант, — я достану вам бутылочку с растиранием.

— Эх, не придумали еще того растирания, которое бы мне помогло.

— Это вы напрасно, Ден. Сначала попробуйте, а потом говорите. Моему дядьке оно еще как помогло, а его так прихватывало, что он на крик кричал: пусть-де плотник ноги ему отпилит.

— Я бы пятьдесят фунтов дал, лишь бы от этой напасти избавиться, провозгласил Ден. — Что там пятьдесят — пятьсот!

Сержант залпом допил чай, перекрестился, чиркнул спичкой, но, отвечая на вопрос старика, дал ей прогореть. И так второй и третьей, словно распаляя промедлением аппетит. Наконец он все-таки разжег трубку, и оба хозяин и гость, — развернув стулья к очагу и поставив рядом ноги носками в золу, принялись с упоением курить, а между затяжками то оживленно разговаривали, то подолгу молчали.

— Надеюсь, я не отвлекаю вас от дела? — спросил сержант, словно ему вдруг пришло в голову, что визит слишком затянулся.

— Э, от каких таких дел вы можете меня отвлечь?

— Вы скажите, если я мешаю. Не в моих привычках зря отнимать чужое время.

— Мое время вы, ей-богу, не отнимаете, сиди вы здесь хоть до утра.

— Я, признаться, люблю поболтать, — сказал сержант.

И снова завязался разговор. Свет постепенно густел, розовел и, скользя по кухне, перед тем как погаснуть, чуть золотился; кухня погружалась в сероватую мглу, только за стеклами шкафчика на чашках, мисках и тарелках дрожал холодный отблеск. На ясене засвистел дрозд. Открытый зев очага светился все ярче и ярче, проступая в сумерках алым пятном, теплым и ровным.

Когда и снаружи сгустились сумерки, сержант собрался уходить. Он застегнул мундир, затянул ремень, тщательно отряхнулся сверху донизу. Затем надел фуражку, сдвинув ее на затылок и чуть набекрень.

— Славно мы побеседовали, — сказал он.

— Да, знатно покалякали, знатно, — отозвался Ден.

— А про примочку я не забуду.

— Да воздаст вам за это небо, сержант.

— До свидания, Ден.

— До свидания, сержант, всего вам доброго.

Ден не стал предлагать сержанту проводить его до дороги. Усевшись на прежнее место у очага, он снова вынул трубочку и, не торопясь, продул ее, однако только наклонился за тлеющим прутиком, как снова услышал шаги. Это возвращался сержант. В открытой верхней створке показалась его голова.

— Ден, — негромко позвал он.

— А! Сержант? — отозвался Ден, чуть скашивая глаза, но продолжая выуживать прутик. Лица сержанта он не видел, только слышал голос.

— Я так располагаю: вы тот штраф платить не станете?

Наступила короткая пауза. Ден вытащил из очага прутик, медленно поднялся, захромал к двери, тыкая им на ходу в полупустую чашечку трубки. Не открывая нижней створки, он наклонился над верхней. Сержант, засунув руки в карманы, глядел вбок, охватывая взором дорожку и значительную часть побережья.

— Нет, знаете ли, — сказал с полным равнодушием Ден, — не стану.

— Я так и думал, Ден. Я так и думал, что не станете.

Наступила долгая пауза. Свист дрозда звучал все пронзительнее и задорнее. Опустившееся за горизонт солнце озаряло армаду багряных облаков, причаленную на недосягаемой для ветра вышине.

— Я, некоторым образом, ради этого сюда и пришел, — сказал сержант.

— Я так и думал. Но пока сообразил, вы уже были за порогом.

— Если дело за деньгами, Ден, то, не сомневаюсь, найдется немало охотников вам их ссудить.

— Знаю, сержант. Нет, дело не в деньгах, а в том, чтобы не давать этому старому пню потачки. Слишком он меня разозлил.

Сержант ничего не ответил, и снова наступило долгое молчание.

— Мне выдан ордер на ваш арест, — объявил он наконец, выражая тоном, что не желает иметь ничего общего с этим нарушающим добрососедство документом.

— Вот как! — воскликнул Ден, как бы шокированный безмозглостью властей.

— Так что, когда вам будет удобно…

— Ну, раз у нас зашла об этом речь, — сказал Ден с видом человека, желающего внести предложение по ходу прений, — я мог бы отправиться с вами хоть сейчас.

— Что вы! Зачем же уходить из дома на ночь глядя? — запротестовал сержант, отметая жестом такое намерение, как и требовали того приличия.

— Или завтра, — продолжал Ден, уже с явным интересом к обсуждаемому вопросу.

— Может, сейчас вас устроит? — сказал сержант, соответственно меняя интонацию.

— Ну, по совести говоря, — отчеканил старик, — самый удобный для меня день — пятница, после обеда. У меня есть кой-какие поручения в город, и я прошелся бы туда не зря.

— В пятницу? Отлично! — обрадовался сержант, чувствуя облегчение при мысли, что наконец-то покончил с этим щекотливым делом. — А не выйдет в пятницу, так там подождут, не помрут. Можете и сами явиться, когда вам будет сподручнее. Скажете — я вас послал.

— По мне лучше, чтобы вы были на месте, сержант, если вам это не слишком хлопотно. Боюсь, я буду чувствовать себя не совсем ловко.

— Неловко? С чего же? Тюремщиком у нас малый из моего же прихода. Уилен его зовут. Спросите Уилена, а я предупрежу его о вас и скажу, что вы мой друг. Ручаюсь, он вас устроит уютно — как дома.

— Вот и хорошо, — сказал Ден с чувством глубокого удовлетворения. Хорошо, сержант, что я буду среди Друзей.

— Среди друзей — не сомневайтесь. Ну, еще раз до свидания. Мне надо поторапливаться.

— Погодите, сержант, я провожу вас до дороги.

И пока они вместе спускались по дорожке, Ден объяснял сержанту, как случилось, что он, почтенный пожилой человек, имел несчастье раскроить голову другому пожилому человеку, да так, что пришлось везти того в больницу, и почему не может ублаготворить помянутого, заплатив за увечье: ведь пострадал тот по собственной вине, ведя спор в недостойной манере.

— Видите ли, сержант, — говорил Ден, то и дело поглядывая на взгорье, где лепился такой же, как его, домишко, — дело в том, что сейчас он сидит у окна и смотрит на нас с вами. Это так же верно, как то, что он еще кое-что видит своими водянистыми, бегающими глазками. Для него не будет большей радости, как заставить меня выложить штраф. Ан не выйдет: я его накажу! Из-за него я буду спать на голых досках! Из-за него буду терпеть и страдать! И пусть пи он, ни дети его, ни дети детей его не смеют поднять от стыда головы.

В пятницу Ден вывел ослика, выкатил одноколку и двинулся в путь. По дороге к нему один за другим присоединялись соседи — те, кто хотел с ним попрощаться.

Поднявшись на взгорье, Ден сделал остановку, чтобы отпустить провожающих. Гревшийся там на солнце старик поспешно убрался восвояси, и дверь его домишки тотчас бесшумно захлопнулась.

Ден пожал каждому провожающему руку, хлестнул ослика и, крикнув: «Эй, берегись!», покатил, теперь уже один, по дороге — садиться в тюрьму.

Напечатать Напечатать     epub, fb2, mobi