— Вы ведь не здешний, не с Мальорки, правда? — спросила девушка-подросток с соседнего столика.
— Что? Как? — вздрогнул Киньонес и даже поперхнулся.
— Я вас напугала? — В голосе девушки вроде бы не слышалось насмешки, просто ей было весело.
— Я поперхнулся от неожиданности. Здесь, в Пальме, я ненадолго.
— Значит, вы не с Мальорки. И вы даже не испанец.
— Можно сократить дознание: я аргентинец.
— Мне так и показалось.
— Почему? — Киньонес более внимательно посмотрел на девушку. Она была в черных брюках, белой блузке, фигура пока еще не развитая, но многообещающая.
— Не знаю. По брюкам в полоску, по манере зажигать спички, смотреть на женщин.
— Прогресс во всем. Раньше нас узнавали только по особому выговору.
— Я дала бы вам, пожалуй, сорок три года.
— Сорок один.
— Вы не сбавляете годы?
В ее несколько развязных манерах было что-то необычное. Киньонес почувствовал, что она ему нравится.
— Я уругвайка. Мне четырнадцать.
— Очень хорошо.
— Вам неинтересно?
— Почему же. Но, по правде говоря, в последние годы встретить в Европе человека из Лаплатских стран не такая уж редкость.
— Меня зовут Сусана. А вас?
— Киньонес.
Перед Сусаной стоял лимонад, но она его еще не пробовала.
— Ваш лимонад согреется. Не забывайте, сейчас август.
— На меня плохо действуют холодные напитки. Она охватила стакан ладонью, чтобы определить, достаточно ли он согрелся, но и на этот раз не решилась сделать глоток.
— Вам нравятся все эти шведки, голландки, немки, которые расхаживают тут, по Лорно, и на которых вы смотрите с таким восхищением.
— Ну, это по-разному. Бывают голландки и голландки.
— А какие женщины вас привлекают больше? С миниатюрной грудью или у которых уже целлулит?
Киньонес посмотрел на нее с удивлением.
— Где ты набралась подобных слов?
— Ах, так мы уже на «ты»? Прекрасно.
— Конечно, почему бы нет.
— А что касается слов, так ведь я не неграмотная.
— Я бы сказал, что даже чересчур грамотная для своих четырнадцати лет.
Сусана замолчала и принялась рассматривать свои тонкие руки, будто исследуя каждую клеточку кожи.
— Стоит мне позагорать подольше, сразу же высыпают веснушки.
— У меня тоже, — сказал Киньонес, просто чтобы что-нибудь сказать.
— Мы прямо как дуэт «Веснушки». Ты поешь?
— Фальшиво, как какой-нибудь глухой петух.
— А я фальшиво, как любая скрипка.
— Не надо обобщать. Бывают и другие скрипки.
— Все они врут. Я знаю. Мой дядя был скрипачом, пиликал каждый божий день с утра до вечера. Так что, может быть, нам не стоит торопиться с дуэтом?
— Почему ты говоришь «был скрипачом»? Теперь он уже не скрипач?
— Теперь он плотник. Фальшивит пилой. Что поделаешь — ссылка.
— А, так ты из высланных?
— Ясное дело.
— Не такое уж ясное. Бывают и не ссыльные уругвайцы и аргентинцы.
— Не меньше половины — ссыльные.
— Но другая половина…
— Дети ссыльных. Я как раз и отношусь к этой второй половине. А ты?
— К первой.
— Давно ты выехал из Буэнос-Айреса?
— Из Тукумана. Буэнос-Айрес — не вся Аргентина.
— Ладно, ладно.
— Четыре года назад.
— А что ты делаешь в Пальме?
— Сейчас у меня отпуск. А вообще я занимаюсь рекламой. Езжу по всей Испании.
— Как интересно. А я живу в Германии.
— Ну и как?
— Ничего. Там — немцы.
— Скажи, а почему ты заговорила со мной?
— Не знаю. Может быть, потому, что вижу тебя в первый раз.
— Тебе просто хотелось поговорить?
— Не совсем так. На самом деле мне надо сказать хоть кому-нибудь, что я решила покончить жизнь самоубийством. Это слишком важная вещь, чтобы я думала о ней одна.
Девушка говорила серьезно. Киньонес сглотнул слюну.
— Ты приехала в Пальму одна?
— Нет. Со своим стариком.
— Это уже лучше.
— И с подругой моего старика. Они скоро придут за мной.
— А твоя мама?
— В Германии. Наша семья давно уже не живет вместе. У старухи тоже там есть друг. Или товарищ, не знаю.
— И поэтому ты хочешь покончить с собой?
— Ага. Ты поверил?
— Это была шутка?
— Никакая не шутка. Но я думала, что мне никто не поверит. Нет, я решила не поэтому.
Он снова взглянул на фланирующих туристов. Обычно он садился за вынесенные на улицу столики кафе «Майами», откуда можно было видеть, когда приедет пикап с мадридскими газетами. Тогда он подходил к киоску и покупал несколько газет и журналов, чтобы не оторваться от жизни.
— Будешь рассказывать дальше?
— Может быть. Ты вроде парень ничего. Несмотря на это твое ужаснее имя — Киньонес.
— Тебе не нравится?
— По правде говоря, оно отвратительно. Конечно, главное — сам человек. Ты ведь хороший человек? Хороший?
— Наверное, да.
— Значит, хороший. Вот если бы ты не был хорошим, тогда бы ты без колебания сказал, что ты — хороший человек.
— Я смотрю, у тебя свой подход.
— А как же. Приходится вертеться.
Мимо проходил официант с пустым подносом, и Киньонес, воспользовавшись случаем, попросил принести ему что-нибудь выпить.
— Он, должно быть, принимает меня за совратителя несовершеннолетних.
— Или меня за совратительницу совершеннолетних.
— Такие тоже существуют?
— Еще бы. Ты был в заключении?
Он снова вздрогнул. Желая скрыть это, снял очки и стал тщательно протирать стекла несвежим носовым платком.
— Три года.
— А в Испании ты живешь один?
— Один.
— У тебя нет ни жены, ни детей?
— Есть жена. Но послушай-ка, ты не забыла, что ведь не я собираюсь покончить с собой, а ты?
— Ты прав. Только мне кажется, ты не принимаешь меня всерьез.
— Я говорю с тобой совершенно искренне. Я хотел бы принимать тебя всерьез. Так было бы удобнее. Но не могу.
— Тебя не удивляет, что я хочу свести счеты с жизнью в самом цветущем возрасте?
— Я был бы тебе очень признателен, если бы ты перестала говорить таким напыщенным языком. Так вот: не удивляет.
— Никто об этом не знает.
— Как никто? Я знаю.
— Но ведь ты не выдашь меня? Я хочу сказать, мне так кажется.
— Почему ты не поговоришь с отцом?
— В таких делах он смыслит как свинья в апельсине.
— А я смыслю?
— Не уверена. Я только пробую — и ничего больше. Ты уже достаточно старый, чтобы понимать, а глаза у тебя еще молодые. Так что все может быть.
— И на том спасибо.
— А у меня какие глаза?
— Потерянные.
— У тебя тоже свой подход.
— А то как же. Приходится вертеться.
О чем-то задумавшись, она машинально водила рукой по брюкам.
— Ты когда-нибудь пробовала наркотики? — самым естественным тоном спросил вскользь Киньонес.
— Да, но они мне не помогают. Ни я не гожусь для них, ни они для меня. Несовместимость характеров.
— Тем лучше для тебя.
— Или хуже, не знаю. Знаю только, что они у меня не пошли.
Киньонес видел, как грузовик с мадридскими газетами подъехал к киоску, но он не двинулся с места. Время еще будет. А пока он остался за столиком вместе с девушкой.
— Твой отец тоже был в тюрьме?
— Ага.
— Ему там досталось?
— Ага. А кроме того, меня зовут не Сусаной.
— Что ты говоришь!
— Меня зовут Элена.
— Почему же…
— Я не знала, можно ли тебе верить.
— А теперь?
— Теперь, думаю, можно.
— Ну а меня, весьма сожалею, по-прежнему зовут Киньонес.
— Жалко. Я надеялась, что твое имя тоже фальшивое.
— Sorry.
— Ты никогда не принимаешь меры предосторожности?
— Иногда принимаю. Но ты же не похожа на агента ЦРУ.
Киньонес начал вторую рюмку.
— Ну и как, вкусно? Да?
— Да. Хочешь, я закажу тебе чего-нибудь?
— Только не вино. От вина у меня крапивница. И от танго тоже.
— Послушай, мне ведь следует спросить о причинах, из-за которых у тебя возникло желание покончить с собой.
— Это не желание. Это решение.
— И решение принимается из-за чего-то. Почему ты приняла это решение?
— Тут целый букет причин. Мой старик, моя старуха, подруга старика, друг старухи, то, что все они рассказывали о нашей стране — о «там», и то, что все мы очутились «тут».
— Где находится это «тут»?
— В Германии, в Европе. Словом, в этом кемпинге. Ты любишь читать?
— Да, но я не такой уж страстный любитель.
— А музыку?
— То же самое. А ты?
— То же. И то же. Но все это неважно.
— С чего ты начнешь?
— Сначала. Как классики. Когда мы вырвались в Европу, мне было восемь лет. А брату только два года.
— Так, значит, у тебя есть и брат? Вот неожиданность.
— Почему неожиданность?
— Я мог бы поклясться, что ты единственная дочь.
— У меня и правда все недостатки единственной дочери. И тем не менее у меня есть брат. Он не помнит ничего. Он был слишком маленьким. А я помню. Домик с двумя деревьями, с участком земли на Пунта Карретас. Ты знаешь Монтевидео?
— Я был там только два раза и то довольно давно. Но я знаю Пунта Карретас. Маяк и все такое.
— Должна тебе пояснить, что из моего дома не виден маяк. Зато видна тюрьма.
— Чур меня.
— Когда мы приехали в Германию, старики еще были вместе. Вместе, но страшно нервничали. Из-за всего спорили. Хорошо еще, что они иногда любили друг друга. Для меня это было очень важно, и не из-за любопытства, пойми меня правильно, для меня это был знак, что они нужны друг другу. Несмотря ни на что, я вполне нормальная девочка, и, может быть, именно поэтому мне хотелось, чтобы у них все было хорошо,
— Но у них все кончилось.
— Они без конца спорили, особенно о политике. Они оба — левые, но вся беда в том, что они входили в разные группы, поэтому считали друг друга виновниками поражения и тому подобное, я плохо разбиралась. Было очень неприятно. Я закрывала уши, но все равно слышала их. Брат же — тот начинал кричать во все горло и плакать, так что в конце концов они замолкали и начинали утешать его.
— Твой брат тоже в Пальме?
— Нет, он остался со старухой. Нас поделили.
— Ну и что дальше?
— Так все и шло. Но вот настало время, когда они охладели друг к другу, и для меня это было ужасным предзнаменованием. Может быть, именно поэтому они не застали меня врасплох, когда набрались смелости, чтобы сказать, послушай, девочка, ты должна понять, в жизни бывают разные вещи, папа и мама теперь будут жить врозь и так далее. Хуже всего было это «и так далее».
Элена, бывшая Сусана, принялась наконец за свой лимонад. Киньонес между тем тщетно пытался подавить зевок.
— Я тебе надоела?
— Нет, это от жары.
— Смотри, если тебе надоело, оставим все. Ты знаешь, почему я рассказываю тебе сейчас «родительскую» историю? Потому что мы больше никогда не увидимся.
— Ты уверена?
— Посуди сам. Послезавтра мы уезжаем, и через несколько дней я покончу с собой. Я не делаю этого здесь, потому что у старика будут крупные неприятности, и, кроме того, я не хочу портить ему отпуск. Так что наш разговор — мое прощание с миром.
— Первый раз в жизни я сочувствую миру.
— Потом старик сговорился со своей подругой, или товарищем, или соотечественницей, а старуха сговорилась со своим другом, или товарищем, или тоже соотечественником, не знаю уж как его и назвать. В общем, все остались при своем. «Отечество или могила». Им — отечество, а мне — то, что за ним.
— А здесь много ваших соотечественников?
— Есть кое-кто. Они навещают друг друга и все время говорят о родине, о «там». Говорят, что там безработица, что там закрывают газеты, запрещают песни, конфискуют книги, там преследуют, убивают, пытают.
— Так оно и есть.
— Да, я знаю. Но это все вертится и вертится, как колесо, а мы, кто не пережил все это, мы только без конца слушаем эти рассказы. И понемногу мы начали ненавидеть это «там». Я говорю о тех, кто уехал оттуда маленькими. Подумай сам, ведь здесь мой старик может работать, старуха тоже, их не убивают, не истязают, а мы, молодежь, учимся, у нас есть друзья.
— Но если здесь все так прекрасно, как тогда понимать твое намерение?
— Потерпи немного, Киньонес.
— Слушаю.
— Однажды мой брат, которому теперь стало столько же, сколько было мне, когда мы приехали сюда, подошел к старику и сказал, что никогда не вернется в Уругвай, как тебе это нравится, а? Старик чуть не свалился с катушек. Он даже не успел спросить — почему, как брат все ему выложил, сказал, что «та» страна — настоящее дерьмо, и тут старик уже не почти, а на самом деле слетел с катушек. Так вот, чтобы тебе не наскучить, скажу кратко: у кого действительно есть убеждения — так это как раз у старика, у старухи и у остальных уругвайцев. Но понимаешь, что при этом происходит? Они все говорят да говорят, спорят, кричат, будто бы нас при этом и нет или будто мы сделаны из камня. А мы не камни, мы губки, мы все впитываем.
— Ты тоже губка?
— Да, но чуть-чуть другая. Я была старше брата, когда мы уехали, поэтому я хоть немного помню садик у нашего дома в Пунта Карретас. Но я понимаю брата, и мне кажется, нельзя отмахиваться от того, что он говорит.
Девушка говорила быстро, с воодушевлением, и Киньонес залюбовался тревожным блеском ее зеленых глаз. Он почувствовал себя обязанным сказать ей что-то ободряющее.
— Сказать тебе одну вещь? Если ты по счастливой случайности не доведешь дело до самоубийства, то лет эдак через пять станешь грозой мужской половины молодежи.
Она насмешливо фыркнула:
— Мужской половины молодежи ФРГ?
— Любой мужской половины молодежи.
— Теперь я догадалась, что это — комплимент. Ты случайно не влюбился в меня, а?
— Нет, дочка, не беспокойся. Продолжай.
— Если бы брат помнил наш садик, он не дошел бы до этого. Я вот не такая категоричная, как он. Но на самом деле я тоже не принадлежу этому «там». Может быть, я и принадлежу Пунта Карретас, но не всей стране и даже не городу.
— Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя немкой?
— Ни в коем случае. Разве я похожа на человека, который любит Kartoifelnsalat?
— Извини, но мне нравится картофельный салат.
— Жители Буэнос-Айреса вообще особые люди.
— Я из Тукумана.
— Вы особые люди.
— А почему ты не чувствуешь себя немкой? Ты еще не обзавелась здесь хорошими друзьями? Подругами?
— Jahwohl. У меня есть хорошие друзья, хорошие подруги, хорошие собачки, хорошие кошечки, но даже хорошие кошечки знают, что я никогда не буду немкой.
— Ты говоришь с акцентом?
— Я говорю по-немецки лучше, чем Вилли Брандт. Но мне не хватает другого акцента.
— Какого? Духовного?
— Бога ради, не будь таким глупым. Меня прямо тошнит от этого.
— Извини, извини. Но что же тогда этот другой акцент?
— Другой акцент — и точка. Разве обязательно давать ему имя? Видишь, наш разговор доказывает, что тебе, несмотря на молодые глаза, действительно уже за сорок. Ты из того поколения, которое всему давало имена.
— Точно. Словарное поколение.
— Дело не так просто.
— Это я уже вижу.
— Часть времени я живу со старухой и ее другом. Это добропорядочный гражданин. Он мне нравится. Он принципиальный, он честный человек. А другую часть времени я живу со стариком и его Розальбой. Она мне не так нравится. Я допускаю, что это предубеждение, не больше.
— И не меньше.
— Но между этими полудомами я в общем-то чувствую себя совсем бездомной.
— Это и есть главная причина?
— Терпение, Киньонес. Когда уезжают куда-нибудь одни, я живу в доме других. Ну и наоборот. Но однажды они уехали все четверо, точнее, даже пятеро, потому что брата взяли тоже. Двое — в одну сторону, трое — в другую. А я осталась посередине, как Гринвичский меридиан. И весь огромный город остался в моем распоряжении. В первый раз. Вот тогда-то все и случилось.
Тут Киньонес заметил, что девушка вдруг утратила что-то в своем облике Дианы двадцатого века.
— А что случилось?
— Ничего особенного, — сказала она бесцветным голосом. — Просто меня изнасиловали.
— Что ты говоришь?
— Меня изнасиловали, Киньонес. Я возвращалась домой одна поздно вечером. И вдруг из темноты вышел этот тип. Огромного роста. Громила. Прямо как в кино. Классический. И поволок меня к какой-то стройке. Он закрыл мне рот своей лапой. Что было и не нужно, потому что я онемела от страха и у меня все равно не хватило бы духу позвать на помощь. Такой вот мерзкой оказалась у меня премьера. Ты посмотри, Киньонес, как все бывает на свете. Пока длилось это свинство, я думала лишь об одном — вспоминала моих стариков. Смешно, правда? И в довершение всего этот тип говорил на каком-то языке, которого я не понимала. Он был не немец.
— Кто же он был?
— Кто его знает. Он говорил, будто щебетал. Только щебет был очень хриплым. Не могу тебе объяснить. В общем, ужасно.
— Ты объяснила прекрасно. И что ты сделала потом?
— Когда этот сеньор получил свое удовольствие, он стукнул меня довольно чувствительно и пустился наутек. Я кое-как поднялась, оглушенная, в крови, но без серьезных повреждений, так что я смогла добраться до своего полудома, до старухиного жилья, я была от него всего в двух кварталах, а там, ясное дело, никого не было, и поэтому никто ничего не узнал. И до сих пор никто ничего не знает. Кроме тебя, конечно. Ты — первый.
— Но как же ты не рассказала об этом матери?
— Зачем?
— Тебе надо было показаться врачу.
— Может быть, только я терпеть не могу осмотров. Какое-то время я ходила сама не своя: забеременела я или не забеременела. Именно тогда я это и решила. Я хочу сказать — самоубийство.
— Но ведь ты не забеременела.
— В том-то и дело. Поэтому я и решила. Если бы я забеременела, мне пришлось бы жить дальше. Ну, из-за ребенка и все такое прочее, понимаешь? Но тогда мне больше уже не было бы дела ни до семейных проблем, ни до общественных. Только я не забеременела и теперь должна ликвидировать себя.
— Ничего не понимаю.
— Могу представить. Поэтому я ничего никому и не рассказывала. Я подумала, что ты, с такими молодыми глазами… Но я ошиблась.
— Но, Сусана, то есть Элена, не знаю уж, как тебя называть. Выслушай же меня.
— Не знаю, обратил ли ты внимание, что я не плачу, специально, чтобы тебя не задержали за то, что ты пристаешь к девушке.
— Спасибо. Ты даже не представляешь, как я ценю это. Но все-таки выслушай меня.
— Все не так уж сложно. Я не принадлежу «там», Я не принадлежу к «тут». А здесь еще на меня нападает и насилует какой-то тип, который ни оттуда, ни отсюда. Возможно, это марсианин. И даже не сделал мне ребенка — он-то, наверное, был бы отсюда. Или — оттуда. Или от распаскуда — это чтобы хоть как-нибудь назвать родину той скотины. Словом, я запуталась, как ты, наверное, уже заметил.
— А не начать ли нам распутывать все это?
— Невозможно. Да теперь я уже, кажется, и не хочу.
— Можно было бы попробовать.
— Разве ты не понимаешь? С той ночи я как выброшена из всего, я где-то в стороне, с краю. Видишь всех этих скучающих рыжих шведов, голландцев, немцев? Так вот, они теперь для меня пустое место.
— Для меня они тоже пустое место. Хоть меня не насиловали.
— Да, признаю, я неудачно сказала. Но ведь когда я смотрю на мою мать с ее другом, отца с его подругой, брата, друзей-уругвайцев, друзей-немцев, они теперь тоже для меня как пустое место. Потому что выброшена, я в стороне, с краю. Как какая-нибудь вещь. Подержанная, сломанная вещь, для которой нет запасной части.
— Вспомни, ты сказала, что не будешь плакать.
— Чтобы тебя не арестовали. И тебе следовало оценить мое самопожертвование, потому что, по правде говоря, мне ужасно хочется плакать.
— И все-таки есть одна вещь, которая поможет тебе лучше понять самое себя. Уже то, что у тебя сейчас подергиваются губы и тебе ужасно хочется плакать, уже это доказывает, что ты не сбоку, не с краю. Если бы ты на самом деле была сбоку, ты бы почувствовала себя сухой, больше того — иссохшее.
— А ты откуда знаешь?
Киньонес взял сигарету и попытался было зажечь ее, но ему не удалось сделать это сразу, потому что рука со спичкой неизвестно почему задрожала.
— Откуда я знаю? Да оттуда, что я сам стал сухим. Иссохшим.
У нее снова задрожали губы. Но уже не как у четырнадцатилетней девочки, а как у пятилетней. Однако она опять овладела собой и допила наконец свой лимонад. Она хотела было что-то сказать, но неожиданно, увидел Киньонес, выражение ее лица изменилось, она будто надела маску.
— Внимание, они идут.
Все вдруг стало совсем другим. Потому что ее старик и женщина, а это, несомненно, была Розальба, приближались к ним большими суетливыми шагами, как обычно ходят люди, опаздывающие на назначенную встречу.
— Ах, какая удача, что ты еще здесь, — сказала Розальба, тяжело дыша. — Мы уже боялись, что ты не дождешься.
— Мы так торопились, — сказал старик. — Не было времени даже выпить чего-нибудь прохладительного. Мы условились встретиться в отеле с Эльгетой, тем чилийцем, помнишь? Мы познакомились с ним в салоне.
— Папа, Розальба, — сказала девушка, собирая свои вещи. — Познакомьтесь с сеньором Киньонесом. Он аргентинец из Тукумана.
— Очень приятно, — сказали в унисон Киньонес, её старик и Розальба.
— Сеньор Киньонес был очень любезен, — продолжала девочка. — Он не только скрасил мне долгое ожидание, он также убедил меня не кончать жизнь самоубийством.
Розальба улыбнулась слегка растерянно, а ее старик звучно рассмеялся:
— Простите, сеньор…
— Киньонес.
— Сеньор Киньонес, я приношу вам извинения за мою дочь. Это все обычные разговоры молодежи.
— Я нахожу вашу дочь весьма умной и приятной.
— Вы очень добры, — ответил ее старик. — Но сейчас мы ее уведем, и вы сможете перевести дух.
— Спасибо, Киньонес, — сказала девушка. Старик и Розальба уже переключили внимание на
поиски такси, и она, воспользовавшись этим, поднесла два пальца к губам и украдкой послала ему воздушный поцелуй.
— Пожалуйста, пожалуйста, нам надо идти, — торопливо говорил ее отец, на этот раз уже с некоторым беспокойством.
— Да, — подхватила Розальба. — Отец прав. Идем Инес.