История с Обри де Мандевилем поистине удивительна. Что-то он поделывает сейчас, бедняга? Совершенно не годился для дипломатической службы — я до сих пор удивляюсь, с чего это Отдел личного состава мог решить, что он ниспослан им свыше. Нет, все натворил этот сумасшедший Польк-Мобрей.
— Что-то я его не помню.
— Все это было за год до твоего назначения.
— А Польк-Мобрей был тогда послом?
— Да. Он только что получил звание и был на седьмом небе. Пригласил Анджелу, свою племянницу, на лето погостить и, по-моему, очень из-за этого нервничал. Эта Анджела была довольно отчаянная особа, а в тогдашней Югославии ей, в сущности, делать было нечего. По-моему, он побаивался, что она заведет дружбу с какой-нибудь не слишком трезвой местной компанией и спалит весь Дунай. А ему только и мечталось выдать ее замуж за дипломата, и тут ему пришел в голову гениальный план. Он решил найти подходящего кандидата через Отдел личного состава и заняться сватовством. Третий секретарь, Скотт-Певрел, был женат. Вот Польк-Мобрей и решил заменить его возможным женихом для племянницы. Опасная игра, верно? Я прочел письмо и счел своим долгом предупредить его. В письме говорилось, что ему нужен третий секретарь, конечно, выпускник Итона и Кэйюс-колледжа, лет двадцати пяти (или около того), из хорошей семьи, вполне обеспеченный и непременно умеющий играть на флейте. (Он тогда был до безумия увлечен квартетом при посольстве — они каждую неделю собирались в его резиденции терзать всем уши.) Но все-таки он должен был бы знать, что на Отдел личного состава полагаться не стоит. И все же, сколько я его ни отговаривал, он послал письмо и пустил в ход все связи, чтобы нашего Банти Скотт-Певреля перевели в Токио. Так к нам и попал этот де Мандевиль. По анкетам он как будто вполне годился, и, когда пришли его бумаги, Польк-Мобрей даже не прочь был поехидничать, посмеяться над моими опасениями. Но у меня остались большие опасения, старина, да, весьма большие, тут меня не переубедишь.
И все мои опасения подтвердились, когда новый секретарь через десять дней появился на нашем горизонте. Он восседал, прямой, как палка, в роскошном «роллсе» с гербом Мандевилей на дверцах, курил сигару и с глубоким интересом читал «Известия ипподрома». Шофер выгружал груду белых чемоданов свиной кожи — все до одного с золотыми монограммами. Поверь, мне сразу стало ясно — он парвеню. Более того — от него и запах шел какой-то низкопробный: он пах не то джином, не то фиалковой помадой для волос, да к тому же явно итальянской марки.
Когда я ему представился, он снисходительно помахал мне рукой, сплошь в кольцах. Он сказал, что эта поездка издергала ему нервы. Югославы на границе так грубили, что бедный Деннис заплакал и затопал ногами. Оказалось, что Деннис — его шофер.
— Пойди сюда, дорогой мой мальчик, познакомься с этим мужчиной, — крикнул он шоферу. Шофера звали Деннис Пэрфитт-Пэрфитт.
Да, старина, можешь себе представить, что со мной было. Конечно, прежде всего я огорчился за бедного посла, ну и, разумеется, за Анджелу — она отсыпалась в голубой спальне с похмелья, понимаешь?
— Деннис не только мой шофер, он мой пианист, — сказал де Мандевиль, выходя из машины и прижимая к груди что-то вроде футляра с дуэльными пистолетами. Кстати, потом оказалось, что это флейта, да еще вся раззолоченная.
Должен сознаться, что мне было несколько затруднительно поддерживать разговор с де Мандевилем.
— Я проведу вас к его превосходительству часов в одиннадцать, — глухо пробормотал я, — вы успеете умыться и отдохнуть. Вам придется провести дня два в резиденции посла, пока приготовят вашу квартиру.
— Как прикажете, дорогой мой мальчик, — сказал он, очевидно решив очаровать меня всеми доступными ему средствами. Мысленно я уже представлял себе, как Анджела после первой же встречи с де Мандевилем плачет горючими слезами, уткнувшись в подушку. Да, Отдел личного состава снова блистательно просчитался. Но я скромно промолчал и честно выполнял свои обязанности — представил его всем, кому надо. Его беседа с послом длилась не более пятнадцати секунд. У, меня в кабинете раздался телефонный звонок. Посол что-то бессвязно бормотал. Было ясно, что ему нанесли смертельный удар.
— Мерзкий тип, — буркнул он наконец в трубку. Я попытался его успокоить. — Нет, нет, прежде всего внушите ему, что ни один посол не потерпит, чтобы третий секретарь называл его «мой милый мальчик»!
Об этом я в довольно резких выражениях осведомил де Мандевиля. Он грустно выпятил губы и поковырял в носу: «Ну вот, обидели бедного маленького Обри, — укоризненно проговорил он. И тут же добавил, делая серьезное лицо: — И все-таки маленький Обри на вас дуться не станет».
Представляешь, старина, каково мне было слушать эту галиматью?
В обязанности де Мандевиля как третьего секретаря входило главным образом налаживание светских связей: он должен был следить за всеми визитами, составлять расписание, приглашать людей, распределять места на приемах. Я невольно дрожал за нашего Польк-Мобрея. Новый третий секретарь сидел за своим бюро, нюхал табак из золоченой табакерки и читал телеграммы через огромную лупу. Да, это было нечто неописуемое.
Первым делом он раскрасил свою квартиру в цвет павлиньего хвоста и понавешал китайских фонариков. Они с шофером обычно сидели дома в косоворотках, под кварцевой лампой, играли в карты или делали себе маникюр. Анджела постепенно впадала в меланхолию. Однажды он опоздал к обеду в посольство на целый час и оправдывался тем, что, поднявшись к себе в спальню переменить кольца, просто не мог решить, какие ему выбрать. Каждый месяц он делал химическую завивку и укладывал волосы. К сожалению, он обратился к сербскому парикмахеру и попался на этом. Ты же знаешь, старина, какие добросовестные люди эти сербы, стараются все сделать как можно лучше. И они завили де Мандевиля такими таккими крутыми кудерьками, какие только в негритянском квартале и увидишь. Ужасающее зрелище. Наш посол чуть с ума не сошел. Он написал длинное оскорбительное письмо в Отдел личного состава, обвиняя их в том, что они без конца посылают за границу каких-то травести[12] и втаптывают в грязь честное имя бриттов, ну и так далее.
Но де Мандевиль ни на какие упреки не реагировал. Он только дулся на всех. Однако, пока его общественная деятельность не выходила за рамки его секретарских обязанностей, вреда от него не было. Но со временем эти обязанности ему наскучили, и он решил прибрать посольство к рукам. Он стал рассаживать гостей чрезвычайно вольно. И с меню посольства он начал проделывать довольно рискованные эксперименты. На закусочном столе стали появляться совершенно несъедобные местные блюда под потрясающими французскими названиями. Помню обед, на котором подали этих отвратительных далматинских моллюсков под названием «Моллюски японские о’гратэн». Морской атташе после такого обеда заболел хроническим нервным гастритом.
Нет, этому мандевилизму пора было положить конец. Разумеется, посол спал и видел, чтобы де Мандевиля отозвали, но такие дела скоро не делаются.
А пока что третий секретарь плавал в бассейне посольства с сеточкой на голове, водил гулять пару сиамских кошек на поводке и курил сигаретки в длиннющем мундштуке, которым цеплялся за что попало.
И наконец, размещая на банкете гостей — государственных деятелей Центральной Европы, равных по рангу, — он придумал такую штуку: велел распилить большой обеденный стол пополам и каждую половину вырезать полумесяцем. Когда эти половины снова сложили, посредине стола получилась большая дыра, куда и был посажен его превосходительство, наш посол, а гостей рассадили вокруг стола. Посол совершенно рассвирепел. Он и так страдал дикой клаустрофобией[13], а сидеть в такой дыре, да еще в окружении этих надутых физиономий, было выше его сил.
В другой раз де Мандевиль нарядил всех официантов в римские тоги и возложил им на головы лавровые венки в честь дня рождения дочери итальянского посла — ей исполнился двадцать один год. Ровно в полночь он подал знак выпустить стаю белых голубей — они были спрятаны за ширмами. Все это было бы очень мило, если бы не непредвиденные обстоятельства. Голуби вылетели, как и ожидалось, и все мы были восхищены. Но несчастных птиц перепугали аплодисменты и яркий свет: бедные птичьи желудки пришли в расстройство. Голуби уныло кружили над столом и невольно награждали нас знаками помета второго класса. Можешь себе представить, старик, что тут началось. Птиц еле-еле удалось выгнать через балконные двери в сад. Римским слугам пришлось вооружиться губками и мисками с водой, чтобы снять несколько необычные ордена, которыми нас разукрасили.
Но чашу переполнила последняя выходка де Мандевиля: без всякого предупреждения он на приеме в честь сэра Клода Хефта, тогдашнего министра, объявил, что для развлечения дипкорпуса сейчас покажут небольшой дивертисмент. Выступили сам де Мандевиль и его шофер в костюмах Снегурочек. Они исполнили какой-то странный и весьма задорный танец, который закончился лихим канканом. Им бешено аплодировали все, кроме посла, разумеется. Он счел этот номер безвкусным и недопустимым. И де Мандевиль покинул нас в своем великолепном «роллсе», со всеми своими чемоданами свиной кожи, с футляром для флейты и шофером. Мы не пролили ни слезинки при расставании. Но мне казалось, что нам всем надо извлечь отсюда мораль: не надо доверять Отделу личного состава, старина.
Бедной Анджеле, конечно, поначалу было не очень-то приятно. Тогда Польк-Мобрей послал ее в Рим, на конные состязания, и угадайте, что случилось? Она возьми и выйди замуж за грума. Назло всем, хотя, быть может, и не нарочно. Родные просто окаменели от стыда. Но у нее хватило ума уехать с ним в Австралию, а там, как я понимаю, никакой мимикрии не нужно. Они и до сих пор там обретаются. А вся эта история, старина, еще раз подтверждает: во всем и всегда необходима осмотрительность.