*Епитимья (эпитимия) — наказание в виде поста, земных поклонов и т. п., налагаемое церковью на верующих за грехи и за нарушение указаний духовенства.
Запирая старую церковь, аббат Бурри дважды повернул огромный ключ в замочной скважине, но вдруг лицо его омрачилось, и он замер, еще не отняв пальцев от щеколды, всем видом своим выражая удивление и ожидание. Одной ногой он уже ступил на булыжную мостовую деревенской площади, и приподнявшаяся пола рясы открывала взору обтянутую черным чулком лодыжку и пряжку на туфле.
— Постойте, погодите малость, господин кюре! Мне бы исповедаться, а?
Из соседней улочки вихрем вылетела одна из местных жительниц, по имени Клодина, и остановилась перед ним, умоляюще протягивая к нему руки. Она так спешила, что сердце колотилось у нее в висках, а самый край платка в белую и лиловую клеточку, повязанного вокруг ее головы, побурел надо лбом от пота. Лиловые шашечки на платке — такие испокон века носили здешние женщины размылись и потускнели от совокупного действия воды и щетки на мостках, которыми сообща пользовались сельские прачки.
Старый священник нетерпеливо повел рукой:
— Помилуй, господи! Кто же в такое время исповедуется!
— Да вот раньше не управилась…
Кюре рассердился:
— Весьма сожалею, приходите в другой раз!
Но Клодина глядела на него жалобными глазами, и он сказал:
— Э-э-э, старая песня! Первым делом коровы да свиньи, а уж потом бог, если останется время! Ступайте, голубушка, придете на той неделе. Я зван сегодня ужинать в замке, к шести часам, так что мне некогда вас слушать. До свидания.
Женщина притворно захныкала:
— Как же быть, господи? Как же быть! Уж так мне хочется причаститься на страстную пятницу…
— На страстную пятницу? — повторил несчастный кюре и умолк.
Какое-то мгновение чувство долга боролось в нем с боязнью опоздать к ужину, где, как и всегда под страстную субботу, хозяева будут угощать постным мясом с душистыми приправами. Все же чувство долга возобладало.
Сжав губы, кипя от тихого бешенства, он дважды повернул тяжеленный ключ уже в противоположную сторону. Крестьянка вслед за ним переступила порог церкви. Приблизившись к главному алтарю, скромно украшенному букетами искусственных цветов из коленкора под стеклянными часовыми колпаками, священник поставил перед ним соломенный стул, подхваченный в спешке, на ходу, пока он торопливо пробирался между рядами кресел в приделе, уселся на него и приказал:
— Станьте на колени! Клодина повиновалась.
— Осените себя крестным знамением и читайте «Исповедуюсь».
Будто язык ее сорвался с привязи, Клодина начала отбарабанивать молитву, как прилежная ученица затверженный урок. Слова безостановочно слетали с ее губ.
Священнику пришлось вмешаться:
— Ну, хорошо, довольно, исповедуйтесь в ваших грехах.
Женщина молчала.
— Дочь моя, прошу вас поторопиться, — нетерпеливо сказал кюре, — у меня совсем не остается времени. Надеюсь, вы никого не убили, не ограбили? Может быть, лгали? Предавались чревоугодию? Пренебрегали молитвой или оскверняли язык нечестивыми речами? Так ступайте с миром и не грешите более. Отпускаю вам грехи ваши во имя отца, и сына, и святаго духа.
Он уже вставал со стула, когда кающаяся, не поднимаясь с колен, тихо проговорила:
— Я еще того похуже натворила, батюшка.
— Вот как? Говорите же, я слушаю вас!
— Я, батюшка, это… ну… — лепетала Клодина, опуская голову, — я… я… я с парнем спуталась…
— О проклятье! — простонал священник. — Что я слышу, дочь моя!
Руки у него так и опустились. Он был до такой степени поражен, что невольно нарушил тайну исповеди:
— Вы тоже!.. И вы тоже!.. Этого только не хватало! Всего-то и были на всю округу две порядочные женщины, Жанна Марешалиха да вы… А теперь и вы туда же!.. Помилуй, господи, что ж это такое!
От возмущения священник не находил слов. Немного погодя он спросил:
— Когда случилась с вами эта беда?
— Да вот уж месяц будет, батюшка, да, ровнехонько месяц. Как раз в середине марта.
— С кем же?
Она назвала имя соблазнителя.
— Мерзавец! — проворчал аббат, затем осведомился:
— И сколько же раз за этот месяц вы… ну, сами знаете, что?
— Одиннадцать раз, батюшка.
— Одиннадцать!
Число показалось ему чудовищным. Словно проклиная блудницу, он воздел руки и уже открыл рот, готовясь заклеймить порок, как вдруг часы пробили три четверти, и под церковными сводами гулко отдались три удара, какие издают обыкновенно деревенские часы, три тягучих дребезжащих удара, как бы исходящих от надтреснутого чугунного котла. Бой часов напомнил кюре о действительности, и он быстро проговорил, торопясь кончить дело:
— Вы хотя бы раскаиваетесь? Женщина воскликнула:
— Известно, раскаиваюсь! Как же не раскаиваюсь! Обрюхатил ведь меня стервец-то этот!
— Так вот, ступайте домой, — продолжал аббат, сделав вид, будто не слышал последних слов, — четыре раза прочитайте «Отче наш» и четыре раза «Пресвятая дева», а завтра приходите причащаться. Скорее, скорее, дочь моя, поспешим.
Он подобрал свою треугольную шляпу, положенную им на пол подле стула. Грешница поднялась на ноги. Но в эту минуту в ярко освещенном дверном проеме, сквозь который видна была залитая солнцем деревенская площадь, возник женский силуэт. Это была белокурая, неизменно веселая Жанна, супруга счастливчика Марешаля, такая дородная толстуха, что при каждом шаге груди ее под просторной кофтой колыхались, как тяжелые грозди спелого винограда. Аббат вскричал:
— Нет, нет, хватит с меня!
Но Жанна невозмутимо продолжала свой путь. Ей тоже хотелось исповедаться и причаститься на страстную пятницу, и она с насмешливым удивлением спросила, уж не собирается ли сам кюре отвратить прихожанок от исполнения их священного долга. Сраженный ее доводом, бедняга в совершенном отчаянии рухнул на стул, схватил Жанну за руку и почти швырнул ее на колени перед собой, торопливо бормоча:
— Ну что, ну что там у вас такое? Что вы хотите мне сказать? Может, вы тоже изменили мужу?
Не говоря ни слова, Жанна трижды наклонила голову. Кюре так и подскочил:
— А, пропади ты пропадом! Час от часу не легче! О чертов народ! Чертов народ!
Наконец он спросил:
— Давно ли вы изменяете вашему бедному мужу?
— Да уж месяц будет.
— Так я и знал! О чертова весна! Чертова весна! Каждый год та же история! Сколько раз вы согрешили?
— Семь раз, батюшка, — ответствовала Жанна. Старый кюре пребывал, видимо, в совершенной растерянности. Он переспросил:
— Семь раз, говорите? Вы сказали, семь раз? Подняв глаза, священник начал считать, стараясь найти справедливое соотношение между епитимьей, наложенной на Клодину, и наказанием, которому следовало подвергнуть Жанну.
— Так, одиннадцать относится к семи, как четыре относится к иксу. Одиннадцать пополам… одиннадцать пополам… Помилуй, господи, угораздило же вас с этими нечетными числами! Значит, одиннадцать пополам будет пять с половиной, а семь пополам будет…
Часы пробили шесть.
Священник вскочил со стула, словно его хлестнули бичом.
— Ну, вот что, милочка, если вы думаете, что у меня есть время заниматься алгеброй и составлять пропорции, то вы ошибаетесь! Идите-ка вы домой. Прочтите четыре раза «Отче наш», четыре раза «Пресвятая дева» и еще четыре раза измените мужу. Счет как раз и сойдется.
Епитимья. Жорж Куртелин
*Епитимья (эпитимия) — наказание в виде поста, земных поклонов и т. п., налагаемое церковью на верующих за грехи и за нарушение указаний духовенства.
Запирая старую церковь, аббат Бурри дважды повернул огромный ключ в замочной скважине, но вдруг лицо его омрачилось, и он замер, еще не отняв пальцев от щеколды, всем видом своим выражая удивление и ожидание. Одной ногой он уже ступил на булыжную мостовую деревенской площади, и приподнявшаяся пола рясы открывала взору обтянутую черным чулком лодыжку и пряжку на туфле.
— Постойте, погодите малость, господин кюре! Мне бы исповедаться, а?
Из соседней улочки вихрем вылетела одна из местных жительниц, по имени Клодина, и остановилась перед ним, умоляюще протягивая к нему руки. Она так спешила, что сердце колотилось у нее в висках, а самый край платка в белую и лиловую клеточку, повязанного вокруг ее головы, побурел надо лбом от пота. Лиловые шашечки на платке — такие испокон века носили здешние женщины размылись и потускнели от совокупного действия воды и щетки на мостках, которыми сообща пользовались сельские прачки.
Старый священник нетерпеливо повел рукой:
— Помилуй, господи! Кто же в такое время исповедуется!
— Да вот раньше не управилась…
Кюре рассердился:
— Весьма сожалею, приходите в другой раз!
Но Клодина глядела на него жалобными глазами, и он сказал:
— Э-э-э, старая песня! Первым делом коровы да свиньи, а уж потом бог, если останется время! Ступайте, голубушка, придете на той неделе. Я зван сегодня ужинать в замке, к шести часам, так что мне некогда вас слушать. До свидания.
Женщина притворно захныкала:
— Как же быть, господи? Как же быть! Уж так мне хочется причаститься на страстную пятницу…
— На страстную пятницу? — повторил несчастный кюре и умолк.
Какое-то мгновение чувство долга боролось в нем с боязнью опоздать к ужину, где, как и всегда под страстную субботу, хозяева будут угощать постным мясом с душистыми приправами. Все же чувство долга возобладало.
Сжав губы, кипя от тихого бешенства, он дважды повернул тяжеленный ключ уже в противоположную сторону. Крестьянка вслед за ним переступила порог церкви. Приблизившись к главному алтарю, скромно украшенному букетами искусственных цветов из коленкора под стеклянными часовыми колпаками, священник поставил перед ним соломенный стул, подхваченный в спешке, на ходу, пока он торопливо пробирался между рядами кресел в приделе, уселся на него и приказал:
— Станьте на колени! Клодина повиновалась.
— Осените себя крестным знамением и читайте «Исповедуюсь».
Будто язык ее сорвался с привязи, Клодина начала отбарабанивать молитву, как прилежная ученица затверженный урок. Слова безостановочно слетали с ее губ.
Священнику пришлось вмешаться:
— Ну, хорошо, довольно, исповедуйтесь в ваших грехах.
Женщина молчала.
— Дочь моя, прошу вас поторопиться, — нетерпеливо сказал кюре, — у меня совсем не остается времени. Надеюсь, вы никого не убили, не ограбили? Может быть, лгали? Предавались чревоугодию? Пренебрегали молитвой или оскверняли язык нечестивыми речами? Так ступайте с миром и не грешите более. Отпускаю вам грехи ваши во имя отца, и сына, и святаго духа.
Он уже вставал со стула, когда кающаяся, не поднимаясь с колен, тихо проговорила:
— Я еще того похуже натворила, батюшка.
— Вот как? Говорите же, я слушаю вас!
— Я, батюшка, это… ну… — лепетала Клодина, опуская голову, — я… я… я с парнем спуталась…
— О проклятье! — простонал священник. — Что я слышу, дочь моя!
Руки у него так и опустились. Он был до такой степени поражен, что невольно нарушил тайну исповеди:
— Вы тоже!.. И вы тоже!.. Этого только не хватало! Всего-то и были на всю округу две порядочные женщины, Жанна Марешалиха да вы… А теперь и вы туда же!.. Помилуй, господи, что ж это такое!
От возмущения священник не находил слов. Немного погодя он спросил:
— Когда случилась с вами эта беда?
— Да вот уж месяц будет, батюшка, да, ровнехонько месяц. Как раз в середине марта.
— С кем же?
Она назвала имя соблазнителя.
— Мерзавец! — проворчал аббат, затем осведомился:
— И сколько же раз за этот месяц вы… ну, сами знаете, что?
— Одиннадцать раз, батюшка.
— Одиннадцать!
Число показалось ему чудовищным. Словно проклиная блудницу, он воздел руки и уже открыл рот, готовясь заклеймить порок, как вдруг часы пробили три четверти, и под церковными сводами гулко отдались три удара, какие издают обыкновенно деревенские часы, три тягучих дребезжащих удара, как бы исходящих от надтреснутого чугунного котла. Бой часов напомнил кюре о действительности, и он быстро проговорил, торопясь кончить дело:
— Вы хотя бы раскаиваетесь? Женщина воскликнула:
— Известно, раскаиваюсь! Как же не раскаиваюсь! Обрюхатил ведь меня стервец-то этот!
— Так вот, ступайте домой, — продолжал аббат, сделав вид, будто не слышал последних слов, — четыре раза прочитайте «Отче наш» и четыре раза «Пресвятая дева», а завтра приходите причащаться. Скорее, скорее, дочь моя, поспешим.
Он подобрал свою треугольную шляпу, положенную им на пол подле стула. Грешница поднялась на ноги. Но в эту минуту в ярко освещенном дверном проеме, сквозь который видна была залитая солнцем деревенская площадь, возник женский силуэт. Это была белокурая, неизменно веселая Жанна, супруга счастливчика Марешаля, такая дородная толстуха, что при каждом шаге груди ее под просторной кофтой колыхались, как тяжелые грозди спелого винограда. Аббат вскричал:
— Нет, нет, хватит с меня!
Но Жанна невозмутимо продолжала свой путь. Ей тоже хотелось исповедаться и причаститься на страстную пятницу, и она с насмешливым удивлением спросила, уж не собирается ли сам кюре отвратить прихожанок от исполнения их священного долга. Сраженный ее доводом, бедняга в совершенном отчаянии рухнул на стул, схватил Жанну за руку и почти швырнул ее на колени перед собой, торопливо бормоча:
— Ну что, ну что там у вас такое? Что вы хотите мне сказать? Может, вы тоже изменили мужу?
Не говоря ни слова, Жанна трижды наклонила голову. Кюре так и подскочил:
— А, пропади ты пропадом! Час от часу не легче! О чертов народ! Чертов народ!
Наконец он спросил:
— Давно ли вы изменяете вашему бедному мужу?
— Да уж месяц будет.
— Так я и знал! О чертова весна! Чертова весна! Каждый год та же история! Сколько раз вы согрешили?
— Семь раз, батюшка, — ответствовала Жанна. Старый кюре пребывал, видимо, в совершенной растерянности. Он переспросил:
— Семь раз, говорите? Вы сказали, семь раз? Подняв глаза, священник начал считать, стараясь найти справедливое соотношение между епитимьей, наложенной на Клодину, и наказанием, которому следовало подвергнуть Жанну.
— Так, одиннадцать относится к семи, как четыре относится к иксу. Одиннадцать пополам… одиннадцать пополам… Помилуй, господи, угораздило же вас с этими нечетными числами! Значит, одиннадцать пополам будет пять с половиной, а семь пополам будет…
Часы пробили шесть.
Священник вскочил со стула, словно его хлестнули бичом.
— Ну, вот что, милочка, если вы думаете, что у меня есть время заниматься алгеброй и составлять пропорции, то вы ошибаетесь! Идите-ка вы домой. Прочтите четыре раза «Отче наш», четыре раза «Пресвятая дева» и еще четыре раза измените мужу. Счет как раз и сойдется.