Я не то чтобы в полном восторге от нового президента. Да, он, конечно же, странный парень (высотою всего сорок восемь дюймов в холке). Но достаточно ли одной только странности? «Достаточно ли одной только странности?» — спрашиваю я у Сильвии. «Я тебя люблю», — говорит Сильвия. Я смотрю на нее своими теплыми, добрыми глазами. «Большой палец?» — говорю я. Большой палец ее правой руки сплошь покрыт мелкими подсохшими порезами. «Пивные банки, — говорит она, — Да, он странный парень, тут уж не поспоришь. У него есть некая волшебная харизма, заставляющая людей… — Она смолкла, а затем продолжила: — Когда оркестр заводит боевую песню его избирательной кампании „Шагая с барбекю на шампурах“, я просто… я не могу…»
Странность, таинственность и сложность нового президента никого не оставили равнодушным. Последнее время заметно участились обмороки. Можно ли винить в этом президента? Помнится, я сидел в Сити-центре, в ряду ЕЕ, слушал оперу «Цыганский барон». Сильвия пела в цыганском таборе, на ней был сине-зеленый цыганский костюм. Я думал о президенте. Я задавался вопросом: соответствует ли он нашей эпохе? Да, думал я, он странный парень — совсем не такой, как все наши прежние президенты, как любой из них. Не такой, как Гарфилд. Не такой, как Тафт. Не такой, как Гардинг, Гувер, Рузвельт (любой из них) или Вудро Вильсон. Затем я обратил внимание на женщину с младенцем на руках, сидевшую прямо передо мной. Я тронул ее за плечо. «Мадам, — сказал я, — мне кажется, что у вашего ребенка обморок». «Жискар! — воскликнула она и принялась отчаянно крутить младенческую голову, словно голову куклы, — Жискар, что с тобой?» Президент улыбался из своей ложи.
«За президента!» — сказал я Сильвии в итальянском ресторане. Она подняла бокал теплого красного вина. «Думаешь, я ему понравилась? Мое пение?» — «У него был довольный вид, — сказал я. — Он улыбался». — «Думаю, это была блестящая, ураганная кампания», — сказала Сильвия. «Блестящая победа», — согласился я. «Он первый в нашей истории президент, закончивший Сити-колледж», — отметила Сильвия. Стоявший неподалеку официант упал в обморок. «Но соответствует ли он нашей эпохе? — спросил я. — Если наша эпоха даже и уступает в изысканности эпохе предшествующей, из этого совсем не следует…»
«Он много размышляет о смерти, как и все люди из Города, — сказала Сильвия. — Тема смерти нависает над его сознанием огромным, вполнеба, грозовым облаком. У меня была уйма знакомых из Города, и все эти люди, за крайне незначительным исключением, были сдвинуты на смерти. Прямо какая-то одержимость». Другие официанты подхватили обморочного официанта и отнесли его на кухню.
«Думаю, — сказал я, — наша эпоха будет охарактеризована в будущих учебниках истории как эпоха незавершенных попыток и неопределенности. Когда он едет в своем черном лимузине с прозрачным верхом, я вижу маленького мальчика, который выдул огромный мыльный пузырь и стал пленником этого пузыря. Выражение его лица…» — «Другой кандидат был ошеломлен его странностью, новизной, миниатюрностью и метафизическим вхождением в тему смерти», — сказала Сильвия. «Другой кандидат не имел никакой надежды», — сказал я. Сильвия устранила некий беспорядок в своих сине-зеленых покровах. «Еще бы, — сказала она, — Не закончив Сити-колледжа и не посидев в здешних кафе, обсуждая смерть».
Как уже сказано, я не то чтобы в полном восторге. Кое-что в новом президенте не совсем ясно. Я не могу понять, что он думает. Прослушав до конца его выступление, я никогда не могу вспомнить сказанного. Остается только некое впечатление странности, загадочности… По телевизору лицо президента мрачнеет при каждом упоминании его имени. Может показаться, что он боится собственного имени. Затем он смотрит прямо в камеру (настороженный взгляд актера) и начинает говорить. Ты слышишь исключительно интонации. Газетные отчеты о его выступлениях неизменно ограничиваются тем, что он «затронул целый ряд вопросов, касающихся…» Закончив говорить, он выглядит совершенно потерянным. Титры передачи бледнеют и растворяются над изображением президента, стоящего руки по швам, нервно поглядывая налево и направо, словно в ожидании указаний. И в то же время статный, красивый борец за улучшение мира, баллотировавшийся против него, проиграл, несмотря на весь свой пыл и многообещающие программы, с совершенно фантастическим разрывом.
Люди падают в обморок. На Пятьдесят седьмой стрит молодая девица шлепнулась прямо перед заведением Генри Бендела. К моему крайнему смущению, тут же выяснилось, что у нее под платьем нет ничего, кроме пояса с подвязками. Я поднял ее с помощью майора Армии спасения — очень высокого мужчины с оранжевой шевелюрой — и занес в магазин. «Упала в обморок», — объяснил я дежурному администратору. Затем мы — я и майор Армии спасения — разговорились о новом президенте. «Я скажу вам, что я думаю, — сказал он. — Я думаю, он готовит нечто такое, о чем никто и не догадывается. Я думаю, он хранит это под покровом тайны. В один прекрасный день… — Майор Армии спасения энергично пожал мне руку. — Я отнюдь не собираюсь утверждать, что стоящие перед ним проблемы не являются чудовищно огромными, ошеломляющими. Тяжкое бремя президентской власти. Но если есть кто-либо, хотя бы один человек…»
Так что же будет? Что задумал наш президент? Никто не знает. Но все уверены, что он добьется успеха. Наш изнуренный век желает превыше всех прочих желаний безоглядно броситься в сердцевину проблемы, чтобы безо всяких сомнений сказать: Вот в чем трудность. А новый президент, этот крошечный, странный, блистательный человек, кажется достаточно упрямым и иззлобленным, чтобы доставить нам такое удовольствие. Тем временем люди падают в обморок. Моя секретарша отключилась на половине фразы. «Мисс Кейгл, — встревожился я, — вам дурно?» На ее щиколотке поблескивал браслет из крошечных серебряных кружочков. На каждом серебряном кружочке была одна и та же буква: @@@@@@@@@@@@@@@@. Кто такой эгот «А»? Что он значит в вашей жизни, мисс Кейгл?
Я плеснул в стакан с водой немного бренди и дал ей выпить. Я размышлял о матери президента. О ней очень мало известно. Она представляется в самых различных обличьях.
Невысокая леди, 5 футов 2 дюйма, с палочкой.
Высокая леди, 7 футов 1 дюйм, с собачкой.
Очаровательная старая леди, 4 фута 3 дюйма, с неукротимым нравом.
Ядовитая старая карга, 6 футов 8 дюймов, утратившая хвост при ампутации.
О ней известно очень мало. Однако нам вговаривают, что ее обуревают те же прискорбные влечения, что и всех нас. Совокупление. Странность. Аплодисменты. Должно быть, она довольна, что ее сын есть то, что он есть, — что его любят и им восхищаются, что он надежда миллионов. «Мисс Кейгл, выпейте это до дна. Это приведет вас в себя». Я смотрю на нее своими теплыми, добрыми глазами.
Я сидел в Сити-холле и читал программку «Цыганского барона». Рядом со зданием восемь конных полицейских дружно выпали из седел на мостовую. Хорошо обученные лошади осторожно ступали среди распростертых тел. Сильвия пела. Говорили, что малорослый человек никогда не сможет стать президентом (всего сорок восемь дюймов в холке). Будь моя воля, я не выбрал бы нашу эпоху, но она выбрала меня. Должно быть, новый президент способен к некоторым интуитивным прозрениям. Я совершенно уверен, что он способен к интуитивным прозрениям (хотя что касается прочих его качеств, то я мало в чем уверен, у меня масса сомнений). Я могу рассказать вам про путешествие его матери по западному Тибету, состоявшееся летом 1919 года, — про охотников и бурого медведя, и как она задала нахлобучку вождю патанов, пригрозив увольнением, если тот не улучшит свои познания в английском языке, — но в чем ценность подобной информации? «Я тебя люблю», — сказала Сильвия. Президент шагнул из-за занавеса навстречу ревущему залу. Мы аплодировали до боли в ладонях. Мы кричали, пока капельдинеры не зажгли фальшфейеры. Оркестр настроился. Сильвия пела вторую партию. Президент улыбался из своей ложи. В финале вся труппа соскользнула в оркестровую яму сплошной обморочной массой. Мы вопили, пока капельдинеры не порвали наши билеты.