Небо синее, жгучее. Все раскалилось, дышать нечем.
Одолевает дремота и лень, все валится из рук, платье прилипает к телу, лицо покрывается испариной, а тут каждый день нужно репетировать, разучивать, петь, играть…
В городском саду, на площадке перед театром, собрались в кучу опереточные актеры. Лица у всех сердитые.
Только что получено письмо от антрепренера к управляющему.
В этом письме антрепренер объявлял себя несостоятельным и наотрез отказывался платить.
Черт бы его взял!
Вот уже скоро месяц, как актеры ничего не получали.
Изо всей труппы получают только две знаменитости, приехавшие на гастроли: примадонна Тюлева-Райская и баритон Борисов; им выдается плата поспектакльно, прямо из кассы. Иначе они не согласятся петь и уедут. Остальным изредка, после упрашиваний и жалоб, перепадает рубль-два из вечернего сбора; да, спасибо, открыт кредит, хотя и очень ограниченный, в буфете.
Все в отчаянии…
Взволновалась и Поленька. Прочитав письмо, она изменилась в лице, сначала покраснела, потом побледнела и стала браниться.
Она блондинка, считается самой хорошенькой в труппе.
У нее небольшой, звонкий голосок, настоящий опереточный, но выпускают ее не часто, да и то в маленьких ролях. Получает она всего пятьдесят рублей в месяц.
— Что же нам делать, боже мой! — волнуется она. — Что нам делать? Ведь мне житья нет, самовара не дают, мебель из комнаты вытащили! Нет, это ужасно, что теперь делать?
В труппе Поленьку любят почти все, даже женщины; очень уж она мягка, распущенна и как-то небрежно равнодушна к своим выгодам. И теперь она скоро забывает о своей беде и принимается утешать плачущую хористку Машу. Утешает, а сама то и дело искоса поглядывает на баритона Борисова, сидящего в саду за столом.
У знаменитого гастролера загорелая, мускулистая шея; ее красиво оттеняет ярко-красная рубашка, завязанная шелковым шнурком у ворота. На нем серая пара, вместо жилета широкий кожаный пояс, на ногах холщовые полуботинки лыжами, на голове мягкий серый фетр… Хорош он бесспорно; красота у него настоящая, гастролерская, нахально-животная, на которую так падки женщины всех возрастов и положений.
Поленьке он сильно нравится, но она не решается признаться в этом даже себе самой, хорошо зная, что Борисов — «сезонный муж» актрисы Тюлевой-Райской и что поэтому любить его было бы «не по-товарищески»
Да и он, кажется, совсем не обращает внимания на Поленьку. Даже не знаком с ней…
Но вот из театра доносится звонок. Актера перестают браниться и плакать и идут на репетицию. А кто сегодня не играет, те остаются в саду. Одни идут в буфет, другие к кваснику, третьи сидят в саду на лавочках или в тени театра и чертят палочками по песку…
Минут через десять из открытых окон театра уже далеко разносятся звуки голосов под аккомпанемент пианино. Это началась репетиция…
В театре невыносимо душно и пыльно, а потому можно не стесняться.
Капельмейстер, смуглый, волосатый итальянец, у которого даже на носу растут волосы, первый снял пиджак, галстук… Басы и тенора расстегнули жилетки… Итальянец сердито кричит на хористок и топает ногами. Нот ни одна не знает, и учить их приходится «с голоса»
Бестолковы они ужасно; им жарко, душно, глаза у всех заплаканы, петь не хочется… И какой смысл в этом пении, в этой дурацкой оперетке, в этом хрипящем итальянце, если нет надежды получить жалованье? Ну их к черту!
На сцене Тюлева-Райская. Это женщина, возраст которой невозможно определить. У нее очень узко перетянутая талия, правильное, сильно помятое лицо и маленькие красивые руки; она знает, что руки ее красивы, и кокетничает ими, манерно играя мизинцем… Одета она с шиком, по-летнему, в платье семнадцатилетней девочки, и возбуждает зависть. Голос у нее уже постарел, никуда не годится, но владеет она им прекрасно, играет и держит себя на сцене великолепно…
Получает она семьдесят пять рублей за выход, живет в лучшей гостинице, обедает каждый день по-настоящему, не штопает, конечно, ботинок, когда они расползаются, не моет своих платьев, а главное: она неразлучна с Борисовым. Счастливица!
После репетиции артисты выходят из театра ошалелые, измученные. Жара начинает спадать, солнце уже не светит так ярко. Пора обедать. Но Поленьке есть не хочется, она сильно устала. Дома, в меблированных комнатах, не отдохнешь: очень там шумно, грязно и неуютно. Хозяйка, противная жидовка, не дает проходу, требует денег и бранится…
— Нет, лучше не идти домой, — решает Поленька.
Она выпивает в театре два стакана крепкого чая и медленно идет через сад, на набережную. Там обычное оживление после жаркого дня. Море великолепное, иссиня-серое, лениво лижет берег. На горизонте ярко-розовая полоса, отблеск дальнего заката. Дома, дачи, киоски, павильоны, вся неправильная линия зданий набережной нежно рисуется в этом мягком, гаснущем свете заката.
Гуляющих много: все нарядные, сытые, довольные. Мелькают экипажи, медленно проезжают всадники и амазонки. Татары в расшитых золотом куртках носятся взад и вперед. Вон, развалясь, проехала Тюлева с Борисовым.
Пришел пароход. Лодки окружили его, а на берегу уже зажигают фонари. Поленька жадно приникает к ярко освещенному окну персидского магазина.
Это одно из ее любимых развлечений. Там за окном живописно разложена всякая персидская чепуха. Красивая, яркая тармалама, татарское и константинопольское полотно, расшитые шелками скатерти, газовые шарфы и вышивки золотом по нежно-голубому атласу, розовому крепу и белому сукну.
Потом она идет к другому окну. Там, в открытых бархатных футлярах, блестят драгоценные камни: бирюзовые серьги, усыпанные бриллиантами, дорогие браслеты, кольца, броши, ожерелья…. В ящиках из пальмового дерева на подушках из пунцового атласа лежат прелестные серебряные вещицы, вызолоченные внутри.
С потолка магазина спускаются фонари в восточном вкусе и тяжелые бронзовые лампады, усыпанные камнями. И все это волшебно блестит и сверкает при свете газа, ламп и свечей.
Поленька не может оторваться от окна. А уж совсем стемнело.
Ночь разом надвинулась. Везде горят фонари; правильным амфитеатром видны их огоньки на горе, где расположен старый город. У мола красный огонек весело и задорно вспыхнул.
Море и небо теперь слились в одно что-то черное, необъятное и страшное. Звезд не видать, потому что тучи заволокли небо. Поднялся ветер.
Пора идти в театр…
Сегодня участвует Тюлева, и ставят поэтому новую оперетку. Поленька поет в хоре в первом акте и спешит одеваться.
Уборная маленькая, низкая и отвратительно грязная. Лампы чадят. Все одеваются вместе, гримируют друг друга. Не обходится без ссор. Ссорятся из-за всего: из-за зеркала, из-за воды, из-за костюмов.
Содом стоит страшный.
Оперетка началась.
— Тюлевой букет подали, — шепчет Маше одна из хористок.
— Сама купила. Кто подносить станет?
Хор выпархивает на сцену. Все одеты пансионерками; манерничают, ломаются и разглядывают публику. Поют нестройно и фальшиво. Капельмейстер сердится, стучит палкой, но они не обращают никакого внимания.
Режиссер за кулисами наставляет тенора, и так громко, что слышно на сцене.
— Подумайте, голубчик, — убеждает он плачущим голосом, — ведь вы маркиза, французского аристократа играете, не может же он эдак, расставя ноги, ходить и ручищами затылок чесать! Вы благороднее старайтесь! Не будьте, ангел мой, моветоном и свиньей в ермолке, извините за выражение… Главное, больше благородства!
Поленька уже успела со сцены разглядеть залу. Сегодня театр почти полон, так как участвует Тюлева. Львиная доля сбора пойдет ей же. Потом содержателю театра… Вряд ли что очистится для труппы. В литерной ложе, не занятой сегодня, сидел Борисов один. Он не играет. В ложах пестреют дамские шляпки и мелькают веера…
На Поленьке напудренный парик с вколотой в него розой и короткое платьице ватто. Подведенные глаза особенно ярко блестят из-под белых завитков парика и кажутся огромными… Стройные руки и нежная шея совершенно обнажены. В этом костюме Поленька напоминает дорогую и хрупкую игрушку, одну из тех фарфоровых маркиз, которыми в богатых домах украшают камины.
Она бойко выбегает на сцену, бойко говорит несколько фраз, топает ножкой, сердится, кокетничает, ревнует, опять сердится, кричит и убегает. Это и все… Больше от нее ничего не требуется… Теперь она может идти в уборную и снимать свой парик…
Ей машинально хлопают, вызывают ее, она выходит, раскланивается и, широко зевнув, идет в уборную.
За кулисами неожиданно встречается ей Борисов. В первый раз за все время он обратил на нее внимание, лениво рассматривает ее и тоже, кажется, хочет зевнуть.
— Вы того… не заняты больше сегодня? — спрашивает гастролер и в самом деле зевает…
Поленька краснеет, дрожит от волнения и отрицательно кивает головой.
— М… да… — раздумывает о чем-то гастролер и, оглядев Поленьку с головы до ног, говорит: — Жарко. Не хотите ли вы кататься… что ли?
Быстро летят на пол костюм, парик, атласные туфли; Поленька надевает свое ситцевое платье, ботинки, ватерпруф, шляпу и спешит в сад, где уже ждет ее баритон.
Странно мерцают фонари на набережной, ветер, порывистый и жгучий, старается задуть их.
Кипарисы солидно кланяются во все стороны. Кругом темно, пусто и жутко. По одну сторону дороги ревет море, по другую — черные громады гор, неправильные, угрюмые… Пыльно…
Гастролер дремлет в коляске и что-то мурлычет себе под нос.
— Что же вы ничего не говорите? — робко спрашивает Поленька.
— А? Мда…
Он снимает шляпу, обнимает талию Поленьки и кладет ей на колени голову. Через минуту слышится легкий храп… Гастролер уснул.
Коляска давно уже выехала из города и катит уже по шоссе, через какие-то сады. В потемках покажется то овраг, то неуклюжая скала с сосной, то блеснет где-нибудь в стороне огонек.
Поленьке хорошо, тепло… жутко и весело… Она рада бы всю свою жизнь ехать так и держать на коленях голову, от которой пахнет сигарами и красным вином.
Но вот колесо стучит о камень, коляска вздрагивает, — и гастролер просыпается.
— Где мы? — спрашивает он, зевая.
— На седьмой версте… — отвечает извозчик.
— Так… Мне бы теперь чего-нибудь кислого… Квасу, что ли… Извозчик, пошел назад!
Опять он обнимает Поленьку, кладет ей на колени голову и опять спит… А она держит его шляпу и боится двинуться, чтобы не разбудить его.
Приехали в город… Коляска останавливается у подъезда той гостиницы, где Борисов живет со своей Тюлевой.
— Барин, приехали, — говорит извозчик.
Баритон просыпается и не спеша вылезает из коляски.
— Спокойной ночи…- говорит он, подавая извозчику три рубля.- Теперь бы квасу выпить, да, должно, квасник уже заперся. Пойду спать.
«Только-то?» — думает Поленька.
— А разве ко мне вы не поедете? — робко спрашивает она.
— А?
Гастролер раздумывает… По-видимому, Поленька ему нравится, но он сыт, ужасно сыт! И, не победив своей дремоты и сытости, он говорит:
— Как-нибудь в другой раз… Спокойной ночи.
И Поленька пешком идет к себе домой!.. Уже светает, и на побледневшем море ясно обозначаются мол и корабли.
А на другой день опять жарко и душно, опять репетиция, опять хрипит итальянец. Борисов сидит в саду за столом, пьет вино и не обращает на Поленьку никакого внимания.
Птички певчие. Елена Шаврова
Жарко… Солнце жжет немилосердно и слепит глаза.
Небо синее, жгучее. Все раскалилось, дышать нечем.
Одолевает дремота и лень, все валится из рук, платье прилипает к телу, лицо покрывается испариной, а тут каждый день нужно репетировать, разучивать, петь, играть…
В городском саду, на площадке перед театром, собрались в кучу опереточные актеры. Лица у всех сердитые.
Только что получено письмо от антрепренера к управляющему.
В этом письме антрепренер объявлял себя несостоятельным и наотрез отказывался платить.
Черт бы его взял!
Вот уже скоро месяц, как актеры ничего не получали.
Изо всей труппы получают только две знаменитости, приехавшие на гастроли: примадонна Тюлева-Райская и баритон Борисов; им выдается плата поспектакльно, прямо из кассы. Иначе они не согласятся петь и уедут. Остальным изредка, после упрашиваний и жалоб, перепадает рубль-два из вечернего сбора; да, спасибо, открыт кредит, хотя и очень ограниченный, в буфете.
Все в отчаянии…
Взволновалась и Поленька. Прочитав письмо, она изменилась в лице, сначала покраснела, потом побледнела и стала браниться.
Она блондинка, считается самой хорошенькой в труппе.
У нее небольшой, звонкий голосок, настоящий опереточный, но выпускают ее не часто, да и то в маленьких ролях. Получает она всего пятьдесят рублей в месяц.
— Что же нам делать, боже мой! — волнуется она. — Что нам делать? Ведь мне житья нет, самовара не дают, мебель из комнаты вытащили! Нет, это ужасно, что теперь делать?
В труппе Поленьку любят почти все, даже женщины; очень уж она мягка, распущенна и как-то небрежно равнодушна к своим выгодам. И теперь она скоро забывает о своей беде и принимается утешать плачущую хористку Машу. Утешает, а сама то и дело искоса поглядывает на баритона Борисова, сидящего в саду за столом.
У знаменитого гастролера загорелая, мускулистая шея; ее красиво оттеняет ярко-красная рубашка, завязанная шелковым шнурком у ворота. На нем серая пара, вместо жилета широкий кожаный пояс, на ногах холщовые полуботинки лыжами, на голове мягкий серый фетр… Хорош он бесспорно; красота у него настоящая, гастролерская, нахально-животная, на которую так падки женщины всех возрастов и положений.
Поленьке он сильно нравится, но она не решается признаться в этом даже себе самой, хорошо зная, что Борисов — «сезонный муж» актрисы Тюлевой-Райской и что поэтому любить его было бы «не по-товарищески»
Да и он, кажется, совсем не обращает внимания на Поленьку. Даже не знаком с ней…
Но вот из театра доносится звонок. Актера перестают браниться и плакать и идут на репетицию. А кто сегодня не играет, те остаются в саду. Одни идут в буфет, другие к кваснику, третьи сидят в саду на лавочках или в тени театра и чертят палочками по песку…
Минут через десять из открытых окон театра уже далеко разносятся звуки голосов под аккомпанемент пианино. Это началась репетиция…
В театре невыносимо душно и пыльно, а потому можно не стесняться.
Капельмейстер, смуглый, волосатый итальянец, у которого даже на носу растут волосы, первый снял пиджак, галстук… Басы и тенора расстегнули жилетки… Итальянец сердито кричит на хористок и топает ногами. Нот ни одна не знает, и учить их приходится «с голоса»
Бестолковы они ужасно; им жарко, душно, глаза у всех заплаканы, петь не хочется… И какой смысл в этом пении, в этой дурацкой оперетке, в этом хрипящем итальянце, если нет надежды получить жалованье? Ну их к черту!
На сцене Тюлева-Райская. Это женщина, возраст которой невозможно определить. У нее очень узко перетянутая талия, правильное, сильно помятое лицо и маленькие красивые руки; она знает, что руки ее красивы, и кокетничает ими, манерно играя мизинцем… Одета она с шиком, по-летнему, в платье семнадцатилетней девочки, и возбуждает зависть. Голос у нее уже постарел, никуда не годится, но владеет она им прекрасно, играет и держит себя на сцене великолепно…
Получает она семьдесят пять рублей за выход, живет в лучшей гостинице, обедает каждый день по-настоящему, не штопает, конечно, ботинок, когда они расползаются, не моет своих платьев, а главное: она неразлучна с Борисовым. Счастливица!
После репетиции артисты выходят из театра ошалелые, измученные. Жара начинает спадать, солнце уже не светит так ярко. Пора обедать. Но Поленьке есть не хочется, она сильно устала. Дома, в меблированных комнатах, не отдохнешь: очень там шумно, грязно и неуютно. Хозяйка, противная жидовка, не дает проходу, требует денег и бранится…
— Нет, лучше не идти домой, — решает Поленька.
Она выпивает в театре два стакана крепкого чая и медленно идет через сад, на набережную. Там обычное оживление после жаркого дня. Море великолепное, иссиня-серое, лениво лижет берег. На горизонте ярко-розовая полоса, отблеск дальнего заката. Дома, дачи, киоски, павильоны, вся неправильная линия зданий набережной нежно рисуется в этом мягком, гаснущем свете заката.
Гуляющих много: все нарядные, сытые, довольные. Мелькают экипажи, медленно проезжают всадники и амазонки. Татары в расшитых золотом куртках носятся взад и вперед. Вон, развалясь, проехала Тюлева с Борисовым.
Пришел пароход. Лодки окружили его, а на берегу уже зажигают фонари. Поленька жадно приникает к ярко освещенному окну персидского магазина.
Это одно из ее любимых развлечений. Там за окном живописно разложена всякая персидская чепуха. Красивая, яркая тармалама, татарское и константинопольское полотно, расшитые шелками скатерти, газовые шарфы и вышивки золотом по нежно-голубому атласу, розовому крепу и белому сукну.
Потом она идет к другому окну. Там, в открытых бархатных футлярах, блестят драгоценные камни: бирюзовые серьги, усыпанные бриллиантами, дорогие браслеты, кольца, броши, ожерелья…. В ящиках из пальмового дерева на подушках из пунцового атласа лежат прелестные серебряные вещицы, вызолоченные внутри.
С потолка магазина спускаются фонари в восточном вкусе и тяжелые бронзовые лампады, усыпанные камнями. И все это волшебно блестит и сверкает при свете газа, ламп и свечей.
Поленька не может оторваться от окна. А уж совсем стемнело.
Ночь разом надвинулась. Везде горят фонари; правильным амфитеатром видны их огоньки на горе, где расположен старый город. У мола красный огонек весело и задорно вспыхнул.
Море и небо теперь слились в одно что-то черное, необъятное и страшное. Звезд не видать, потому что тучи заволокли небо. Поднялся ветер.
Пора идти в театр…
Сегодня участвует Тюлева, и ставят поэтому новую оперетку. Поленька поет в хоре в первом акте и спешит одеваться.
Уборная маленькая, низкая и отвратительно грязная. Лампы чадят. Все одеваются вместе, гримируют друг друга. Не обходится без ссор. Ссорятся из-за всего: из-за зеркала, из-за воды, из-за костюмов.
Содом стоит страшный.
Оперетка началась.
— Тюлевой букет подали, — шепчет Маше одна из хористок.
— Сама купила. Кто подносить станет?
Хор выпархивает на сцену. Все одеты пансионерками; манерничают, ломаются и разглядывают публику. Поют нестройно и фальшиво. Капельмейстер сердится, стучит палкой, но они не обращают никакого внимания.
Режиссер за кулисами наставляет тенора, и так громко, что слышно на сцене.
— Подумайте, голубчик, — убеждает он плачущим голосом, — ведь вы маркиза, французского аристократа играете, не может же он эдак, расставя ноги, ходить и ручищами затылок чесать! Вы благороднее старайтесь! Не будьте, ангел мой, моветоном и свиньей в ермолке, извините за выражение… Главное, больше благородства!
Поленька уже успела со сцены разглядеть залу. Сегодня театр почти полон, так как участвует Тюлева. Львиная доля сбора пойдет ей же. Потом содержателю театра… Вряд ли что очистится для труппы. В литерной ложе, не занятой сегодня, сидел Борисов один. Он не играет. В ложах пестреют дамские шляпки и мелькают веера…
На Поленьке напудренный парик с вколотой в него розой и короткое платьице ватто. Подведенные глаза особенно ярко блестят из-под белых завитков парика и кажутся огромными… Стройные руки и нежная шея совершенно обнажены. В этом костюме Поленька напоминает дорогую и хрупкую игрушку, одну из тех фарфоровых маркиз, которыми в богатых домах украшают камины.
Она бойко выбегает на сцену, бойко говорит несколько фраз, топает ножкой, сердится, кокетничает, ревнует, опять сердится, кричит и убегает. Это и все… Больше от нее ничего не требуется… Теперь она может идти в уборную и снимать свой парик…
Ей машинально хлопают, вызывают ее, она выходит, раскланивается и, широко зевнув, идет в уборную.
За кулисами неожиданно встречается ей Борисов. В первый раз за все время он обратил на нее внимание, лениво рассматривает ее и тоже, кажется, хочет зевнуть.
— Вы того… не заняты больше сегодня? — спрашивает гастролер и в самом деле зевает…
Поленька краснеет, дрожит от волнения и отрицательно кивает головой.
— М… да… — раздумывает о чем-то гастролер и, оглядев Поленьку с головы до ног, говорит: — Жарко. Не хотите ли вы кататься… что ли?
Быстро летят на пол костюм, парик, атласные туфли; Поленька надевает свое ситцевое платье, ботинки, ватерпруф, шляпу и спешит в сад, где уже ждет ее баритон.
Странно мерцают фонари на набережной, ветер, порывистый и жгучий, старается задуть их.
Кипарисы солидно кланяются во все стороны. Кругом темно, пусто и жутко. По одну сторону дороги ревет море, по другую — черные громады гор, неправильные, угрюмые… Пыльно…
Гастролер дремлет в коляске и что-то мурлычет себе под нос.
— Что же вы ничего не говорите? — робко спрашивает Поленька.
— А? Мда…
Он снимает шляпу, обнимает талию Поленьки и кладет ей на колени голову. Через минуту слышится легкий храп… Гастролер уснул.
Коляска давно уже выехала из города и катит уже по шоссе, через какие-то сады. В потемках покажется то овраг, то неуклюжая скала с сосной, то блеснет где-нибудь в стороне огонек.
Поленьке хорошо, тепло… жутко и весело… Она рада бы всю свою жизнь ехать так и держать на коленях голову, от которой пахнет сигарами и красным вином.
Но вот колесо стучит о камень, коляска вздрагивает, — и гастролер просыпается.
— Где мы? — спрашивает он, зевая.
— На седьмой версте… — отвечает извозчик.
— Так… Мне бы теперь чего-нибудь кислого… Квасу, что ли… Извозчик, пошел назад!
Опять он обнимает Поленьку, кладет ей на колени голову и опять спит… А она держит его шляпу и боится двинуться, чтобы не разбудить его.
Приехали в город… Коляска останавливается у подъезда той гостиницы, где Борисов живет со своей Тюлевой.
— Барин, приехали, — говорит извозчик.
Баритон просыпается и не спеша вылезает из коляски.
— Спокойной ночи…- говорит он, подавая извозчику три рубля.- Теперь бы квасу выпить, да, должно, квасник уже заперся. Пойду спать.
«Только-то?» — думает Поленька.
— А разве ко мне вы не поедете? — робко спрашивает она.
— А?
Гастролер раздумывает… По-видимому, Поленька ему нравится, но он сыт, ужасно сыт! И, не победив своей дремоты и сытости, он говорит:
— Как-нибудь в другой раз… Спокойной ночи.
И Поленька пешком идет к себе домой!.. Уже светает, и на побледневшем море ясно обозначаются мол и корабли.
А на другой день опять жарко и душно, опять репетиция, опять хрипит итальянец. Борисов сидит в саду за столом, пьет вино и не обращает на Поленьку никакого внимания.