— Эфраим, — крикнула жена из соседней комнаты, — я почти готова!
Было пол-восьмого вечера в канун Нового года, в день Сильвестра по григорианскому календарю. Моя женушка сидела у одежного шкафа с самого заката и готовилась к вечеринке у Тиби по случаю окончания не нашего года. Я напомнил ей, что мы обещали прибыть к десяти вечера, а она ответила, что все опаздывают на четверть часа и, кроме того, начало вечеринки всегда получается скучноватым, пока атмосферы нет.
— Все мои платья — старые тряпки, — с грустью заметила жена, — мне совершенно нечего надеть…
Впрочем, это я слышу каждый раз, когда мы выходим из дому по какой бы то ни было причине, вне всякой связи с состоянием изобильного гардероба жены.
Цель этого замечания — пробудить во мне чувство неполноценности как добытчика и недостаточную уверенность в себе перед выборами. Я ничего не понимаю в ее платьях, по-моему, все они — дрянь, но почему тогда я все же обязан каждый раз выбирать, что ей надеть?
— У меня есть простенькое черное платье, — перебирает женушка варианты, — синее с глубоким вырезом…
— Давай с вырезом, — говорю я.
— Нет, это слишком торжественно. Может, платье-рубашку?
— Конечно.
— Но оно слишком спортивное.
— Спортивное? — Я разражаюсь диким смехом. — С чего бы это оно спортивное?
Что такое платье-рубашка? Только Господу известно. Я застегиваю ей молнию и ухожу в ванную бриться. Жена тем временем меняет носки на другие, более соответствующие по цвету. С трудом она находит подходящий, но пары к нему нет. Таков закон природы — наиболее удачливые одиноки в жизни.
Поэтому ей приходится снять платье-рубашку и поискать другую тряпку, которая подходит к жемчужному ожерелью, которое она получила в подарок на день рождения от жены своего мужа.
— Уже десять, — замечаю я, пока она лихорадочно одевается, — мы опаздываем.
— Ничего, услышим на пару неприличных анекдотов меньше.
Я уже надел выходные брюки, а она все еще колеблется, осуществляя нелегкий выбор: жемчужное ожерелье или серебряная брошка?
Жемчуг более декоративен, а брошка создает лучшее впечатление. Если мы успеем к одиннадцати, это будет чудо. Я начинаю читать газету. Жена подыскивает пояс, подходящий к брошке, и отчаивается: у нее нет сумочки, подходящей к новому поясу. Я приступил к написанию нескольких важных писем. Записи, всякие дела…
— Я уже готова, — кричит жена, — иди застегни мне молнию!
Интересно, что делают с молниями женщины, мужья которых скрылись в неизвестном направлении? По-видимому, они не ходят на вечеринки по случаю Нового года, он же день св. Сильвестра. Ну и мы не пойдем. Женушка повязывает вокруг шеи нейлоновый фартучек и начинает заниматься косметикой. Не спеша она накладывает основу под пудру. Глаза ее еще не подведены, но они уже выискивают обувь, подходящую к сумочке. Светлые туфли как раз в ремонте, черные на высоких каблуках — красивые, но в них нельзя ходить, а в тех, что на низком каблуке, наоборот, ходить можно, но они на низком каблуке…
— Уже одиннадцать, — вскипаю я, — если ты не закончишь собираться через пару минут, я пойду один.
— Я уже готова, — кричит жена изнутри, — а ты ведь все равно танцевать не умеешь.
Она снимает фартук, ибо все-таки сделала выбор в пользу простого черного платья.
Зачем усложнять себе жизнь? Но где же подходящие носки? Где темные?
Одиннадцать тридцать. Я предпринимаю военную хитрость: встаю, иду тяжелыми шагами к входной двери, бурно кричу «Привет!», хлопаю дверью изо всех сил (будто я вышел) и стою за дверью гостиной, стараясь не дышать…
Внутри — тишина. Она, по-видимому, сломлена, моя женушка. Политика силы всегда приводит к желаемым результатам. Как говорили наши мудрецы?
«Идешь к женщине — не забудь плетку»…
Уже пять минут прошло в полной тишине. Не совсем удобно стоять здесь всю жизнь. А вдруг там, внутри, случится какое-нибудь несчастье…
— Эфраим, — кричит жена, — иди, застегни мне молнию…
Она снова надела платье-рубашку, потому что у простого черного разошелся шов на рукаве. Она меняет носки и снова сомневается насчет жемчуга.
— Ну помоги мне, ради Бога. Что ты предлагаешь? — говорит она.
Я предлагаю постель для здорового сна. Без слов переодеваюсь в пижаму.
— Не валяй дурака, — бурчит жена, — я через десять минут буду готова.
Уже двенадцать. Часы бьют полночь, в ресторанах гасят свечи. Спокойной ночи. Я выключаю маленький свет и засыпаю на тахте. В последний раз бросаю взгляд на силуэт жены, сидящей перед зеркалом в нейлоновом фартучке, повязанном вокруг шеи, и рисующей брови. Я ненавижу этот фартучек, как ни один фартучек в мире. Как только я начинаю о нем думать, мои руки сами собой сжимаются в кулаки. Я представляю себя тем самым Чарльзом Лоутоном, что отрубил, как вы помните, головы шести своим женам, исполняя роль Генриха Восьмого. Передо мной проходят картины потрясенных людей. Женщин везут на плаху через ревущие толпы. В карете они меняют носки, накладывают зеленые тени на веки, а одна из них тем временем моет голову и красит ее хной…
После глубокого освежающего сна часика на полтора я просыпаюсь уже в наступившем году. Жена сидит у зеркала в голубом платье с вырезом и наводит брови черным карандашом, кончик которого обожжен спичкой. Меня охватывает жуткая слабость.
«Дружок, — нашептывает мне внутренний голос, — ты женился на ненормальной…»
Час с четвертью. Да, он прав — моя жена немного того… Вдруг у меня появляется яркое представление, что я нахожусь в аду. Как в «За дверью» Сартра: максимальное наказание для согрешившего — находиться в закрытой комнате с женщиной, которая одевается, одевается, одевается — до бесконечности. Я уже ее побаиваюсь. Она тем временем перекладывает свои мелкие вещи из большой черной сумочки в маленькую. Она уже почти одета. Погодите — а как же прическа? Главный вопрос — зачесывать вперед, на лоб, или назад? А? Ведь это же огромная, принципиальная разница.
— Я уже готова, ты готовься тоже.
— Ты полагаешь, что еще стоит идти?
— Что значит стоит? Ради чего я так спешу? Не волнуйся, тебе еще достанутся эти отвратительные сосиски.
Она немного сердится на меня. Я вижу это по ее нетерпению. Фартучек лежит на полу у ее ног. Я незаметно высовываю ногу, подтягиваю его к себе. Вместе с ним удаляюсь на кухню. Кладу его в мойку, поджигаю и наблюдаю за пламенем, как в свое время император Нерон. Немного попахивает, но я обязан был это сделать. Когда я возвращаюсь в комнату, женушка стоит у зеркала в почти завершенном виде. Я застегиваю ей молнию на простеньком черном платье. Я тоже начинаю одеваться, с глазами, слипшимися от сна, но вот — пфффф…
Пол-второго ночи, поезд прибыл.
Позади себя я вижу так же ясно, как и ее… в поезде… в ее левом носке…
Как говорится в поговорке, меняешь носки — меняешь все. Господи, сделай так, чтобы она опоздала на поезд, чтобы ни на что не обращала внимания, кроме вечеринки, если она еще спит… ведь это же она позади, сотвори чудо, Господи…
Я молча прохожу к себе в кабинет и усаживаюсь за письменный стол.
— Не теряй зря время, — кричит жена изнутри, — что ты. там делаешь?
— Пишу сценарий.
— Я уже скоро буду готова.
— Конечно!
Работа продвигается хорошо. Я в нескольких чертах обрисовал образ крупного творца — художника, скрипача, юмориста, не важно. Он очень многого ждал от жизни, но как-то не смог преуспеть, топчется на месте годами, почему?
Из-за одной женщины, господа, которая все время его тормозит.
Работа моя идет на удивление быстро. Художник начинает понимать свое отчаянное положение и решает избавиться от женщины, сковывающей его по рукам и ногам. В ту самую ночь Нового года Хананэль (так зовут моего героя) сбрасывает с себя путы и устремляется к свободе.
— Свобода, — говорит он себе, — сейчас ты встанешь и уйдешь отсюда как миленький…
О Господи!
Жена в ванной умывается. Два часа ночи! Она решила, что цвет ресниц слишком кричащий, и накладывает весь макияж заново. Для этого нужно смыть всю косметику, снять брошку. Все сначала! Меня охватывает мировая скорбь. Вещи в комнате будто насмехаются надо мной. Продолжать такую жизнь нет никакого смысла. Я подхожу к шкафу, вынимаю самый прочный галстук, подвешиваю его к карнизу. Надо кончать с этим всем побыстрее…
Жена чувствует, что я уже стою на стуле:
— Брось эти глупости, застегни мне молнию, пожалуйста. Что ты там рыдаешь?
Что я там рыдаю? Господи, почему я рыдаю в пол-третьего ночи в выглаженной белой рубашке, темном выходном пальто и полосатых пижамных штанах, в то время как женушка одной рукой распыляет спрей на прическу, а другой пытается нащупать в шкафу перчатки? Что? Перчатки?
Не может быть. Она когда-нибудь действительно закончит собираться. Лучик надежды пробивается сквозь ночную тьму. Она действительно готова. Еще немного — и мы пойдем веселиться. Жена преисполнена энергии, она перекладывает свои вещи из маленькой черной сумочки в большую, снимает ожерелье. Я надеваю выходные брюки на пижамные. Все тонет в тумане. За окном — темень. Где-то в Назарете церковные колокола вызванивают три часа в честь Нового григорианского года. Мой нос покраснел от облегчающих душу рыданий.
Жена намекает, что мне нужно воспрянуть духом, кроме того, я уже зарос щетиной — почему бы не побриться?
— Побриться? Но ведь перед тем, как начать одеваться, я уже брился.
Я тащусь в ванную и дрожащей рукой удаляю подросшую щетину. За эту ночь прошла вся моя юность. Из зеркала на меня глядит измученное лицо старика. Это лицо человека, зря прожившего жизнь. Лицо мужа.
— Вечно я должна тебя ждать, — жалуется жена снаружи. Она пока что подыскивает подходящую шляпку, потому что одна завитушка из ее прически легла неправильно. Последний взгляд в зеркало… все в порядке… может, там, у Тиби, еще осталось что-нибудь выпить? Ну, пошли… Дверь открывается. Мы действительно выходим! Мы идем на вечеринку.
— Погоди, — останавливается жена, будто пораженная молнией, — стрелка на левом чулке.
Все дальнейшее тонет в густом мраке, из которого нет выхода. Все закрывается огромной молнией. Во мне царит проклятая бесконечность протяженностью в миллионы световых лет. Где-то в недосягаемой дали мерцают огни вечеринки, на которую мы не попадем никогда.