— У тебя новая прическа?
— Больше ты ничего не замечаешь?
— Разве что твой тон.
— Да, он тоже новый.
— И это ужасное платье.
— Ну, наконец-то.
— Нельзя ли узнать, на какие деньги куплен этот балахон для огородного пугала?
— Можно, золотце. Я кое-что заработала.
— Будь любезна, не называй меня «золотце». И тем более с таким выражением.
— Ты отвык, любовь моя.
— Я запрещаю подобную беспардонность!
— Говори по-немецки. Ты же знаешь, я не понимаю иностранных словечек.
— Это слова, а не словечки.
— Главное, чтобы ты скумекал, не правда ли?
— Да перестань ты наконец разговаривать со мной языком сточных канав.
— Сточные канавы — это из прошлого столетия. Теперь говорят «канализация». Существует канализационный язык, золотце?
— Я вовсе не собираюсь опускаться до твоего уровня.
— Может быть, и не собираешься. Но постепенно соберешься: я достаточно долго смотрела на тебя снизу вверх.
— Вот именно. А кем ты, собственно говоря, была? Кто из тебя хоть что-то сделал?
— Я была славной, симпатичной девчонкой. А морщинистое лицо старухи, которое теперь у меня, это все благодаря тебе. Каждая морщина.
— Хорошо. Теперь послушай меня. Еще одна такая чудовищная растрата, и я отберу у тебя хозяйственные деньги и буду есть в кафе.
— Найди еще где-нибудь спальню, и я подпрыгну от радости до потолка.
— Знаешь, как это выглядит, когда дама к шестидесяти ведет себя как школьница? Аморально, вот так.
— А — как…?
— Аморально — значит непристойно.
— Так бы и сказал.
— Тридцать лет я пытался дать тебе какое-то образование. Пусть это были напрасные усилия любящего человека, пусть… Из этого еще не следует, что я должен отказаться и от своего образования. Я-то знаю, как себя вести.
— Давить до могилы, все ясно. Только я подпорчу тебе диспозицию. Диспозицию, правильно?
— Правильно, что муж, работающий как проклятый, позволяет жене роскошь ни о чем не заботиться, кроме домашнего хозяйства. Правильно, что в интересах самой жены это подразумевает определенную структуру авторитетов, правильно и совершенно очевидно. В конце — концов, мужчина должен проявлять заботу по-мужски.
— Удобная формула для вечных ревизий. Заметь, опять иностранное слово, я совершенствуюсь.
— Я больше тебе вообще не отвечаю.
— Нет, милый, с сегодняшнего дня меняем пластинку.
— Что…
— Убери газету.
— Что это у тебя?
— Револьверчик, Макс. Слямзила у укротителя в цирке.
— Но он не заряжен?!
— За кого ты принимаешь льва? Он не подожмет хвост, увидев пустой барабан.
— По крайней мере, он на предохранителе?
— Должна тебя, к сожалению, разочаровать.
— Ты шутишь со мной.
— Как можно. Да ты никогда и не понимал шуток.
— Ты хочешь меня напугать.
— А также привлечь твое драгоценное внимание.
— Сначала отложи его.
— Когда-то читала сказку. Один король оставил свой скипетр на ночном столике. Бац, и он лишился королевского титула.
— Чего ты хочешь?
— Чтобы ты единственный раз в жизни выслушал меня.
— Я слушаю.
— Чуть повыше бледное личико. Уставься прямехонько в это дуло, как в ежедневную газету. Вот так.
— Могу я говорить?
— Естественно. Когда тебя спросят. Скажи по-иностранному «кратко».
— Лаконично.
— Да, я это имею в виду.
— Но я неудобно сижу.
— Я всегда так сидела. И всегда так лежала. Тридцать лет. Так что четверть часика потерпишь.
— Я не потерплю и минуты.
— Тогда привет, Макс!
— Ради бога! Начинай!
— Охотно. Сегодня в универмаге вижу плакат: приехал цирк. Можешь высказаться.
— Ты была в цирке?
— Повежливей, быстро.
— Надеюсь, ты хорошо позабавилась?
— Еще надо подумать, уместно ли слово «позабавилась».
— Сформулировать снова?
— Прошу тебя.
— Было интересно?
— Иначе не назовешь. И знаешь, что мне больше всего пощекотало нервы?
— Номер с хищниками.
— Конечно, ты понял, потому что я сказала про льва.
— И про укротителя.
— Я тебя о чем-нибудь спрашивала?
— Извини, пожалуйста.
— Хищники, правильно. Дополнительный аттракцион. Дирекция приглашает почтеннейшую публику на испытание мужества — так было написано на специальной — афишке. Марта, девочка, подумала я, сходи, может быть, прихватишь там свою бодринку…
— Что?
— Да, я забыла: если что не дошло, то можешь спрашивать.
— Премного благодарен.
— Поблагодаришь в конце суммарно. «Суммарно» — правильно употреблено? Можешь только кивнуть. Видишь, я все-таки образовываюсь. Бодринка, милый, это то, что позволяет не околеть после тридцати лет супружеской жизни. Когда ты готов пройтись и в клетку со львами. Ты понимаешь меня?
— Пытаюсь.
— Итак, сначала в парикмахерскую. Новая укладка поднимает чувство собственного достоинства. Если, конечно, успеешь еще отдохнуть. Сопереживаешь? Прекрасно. Затем покупки, и на трехчасовое представление. Народу, естественно, в конце недели столько, что цирк по швам трещит: пришлось удовлетвориться жалким шестимарочным местом. Что случилось?
— Мешает мне очень этот револьвер.
— Милый, он это и должен делать. Не забывай только всегда смотреть точно в самое дуло. Концентрирует внимание, не так ли? Обычную цирковую галиматью я пропускаю. После антракта и началось.
— Что?
— Номер с хищниками: тигры, пантеры и львы. Целая дюжина. Берберийский лев — гвоздь программы, так сказать, деликатес. Правильно я произношу?
— Может быть, «э»?
— Где?
— В конце.
— По-моему, в конце стоит «с».
— Как тебе угодно.
— Очень любезно с твоей стороны. Не отворачивайся, золотце, револьверчик этого не любит. Представь себе берберийского льва-самца. Представил? Теперь укротитель. Мужчина величиной со шкаф; по пояс голый, усы и кудри — то, что надо. Представляешь красавца? Ну и теперь вообрази, что он выделывает, со зверем: барабанный бой, раскрывается пасть, и он прямехонько туда своей головой. Прояви беспокойство.
— Невообразимо. Засунул голову льву в пасть?
— На целых полминуты. Во внезапной тишине могло послышаться, как хрустнул череп. Потом — наружу, и туш. Прическа целехонька, поклоны во все стороны. Публика чуть не лопнула от восторга. Ты видишь, ты слышишь, милый?
— Как будто сижу в цирке.
— Сиди прямо. Определяйся точно по дулу и помни об этом все время. Ну вот тут и случилось — туш, и он объявляет: кто из публики проделает то же самое…
— Раскроет пасть льву?
— Засунет голову; пасть льву раскроет он сам. Итак — тот получит в кассе сто марок. Прояви эмоции, золотце.
— Не будешь же ты утверждать…
— А почему, ты думаешь, я тебе это рассказываю?
— Это чудовищно, Марта.
— Так и показалось господам в партере. Думаешь, кто-нибудь из них пошевелился? Чушь. Кое-кто почесал нос, кое-кто потеребил галстук…
— Объяснить их поведение?
— Необязательно, милый. Пожалуйста, выше подбородок. Совмести свои напуганные глазки с дулом. Вот так хорошо. Прекрасно, думаю, господа не желают. Марта, девочка, соберись. Хватаю авоську и через ряды вперед. Я рискну, пожалуй, — говорю громко.
— Ты сошла с ума.
— В цирке так и подумали. Очень уж повеселилась публика. Ай-да мамаша, крикнул один. Аплодировали лишь несколько пожилых женщин; они поняли.
— Что?
— Мораль басни, золотце. В конце концов, я выступала как представительница. Внизу что-то вроде конюха хватает меня, распахивает дверь клетки, вталкивает меня туда, и щелк. Потешное чувство испытываешь в клетке с доброй дюжиной плотоядных: будто подтираешься наждачной бумагой.
— Хочу тебя спросить…
— Только без содрогания в голосе.
— А что бы я делал без тебя?
— Милый, ты бы до глубокой старости пополнял свою коллекцию пивных этикеток. Однако мы забываем укротителя. Ошеломительная мускулатура. Да еще из напопного кармана выглядывает наш пистолетик, не броско, естественно. Правда, некоторая раздраженность все-таки чувствовалась. Вы это серьезно, сударыня, спрашивает он меня, ведь… Не надо слов, говорю ему, приступим; раскройте ему как следует пасть.
— Ужасно. Я тебя действительно не понимаю, Марта.
— Поэтому я тебе и рассказываю. Итак, укротитель делает знак оркестру: туш, барабанный бой и р-раз — пасть у льва снова разинута. На этот раз с трудом, лев, естественно, больше не хотел. Думала, что у дяди жила на лбу лопнет, так ему пришлось поднапрячься. Вперед, сударыня, выдохнул он, подано! Но держите пасть как следует раскрытой, говорю ему, слышите? Затем проверяю прическу и — головой в пасть.
— Стакан воды, быстро.
— Сидеть. Воспринял совершенно правильно: жара в пасти, как в духовке. И вонь! Думала, я окочурюсь. Ну, конечно, кто же будет выковыривать остатки пищи из зубов такого зверя, не правда ли?
— Мне плохо.
— Это не аргумент. Моргай глазками куда сказано, слышал? Все время в дуло, тютелька в тютельку. Собственно говоря, я могла бы выдержать еще четверть минуты. Но слышу, как он снаружи кряхтит. Не могу больше, сударыня. Ради бога, где вы? Марта, девочка, думаю, кажется, тревога. И голову из пасти. Как только я выпрямилась, загремели такие аплодисменты, что чуть не рухнул купол цирка. Укротитель белый как творог. Логично: такого успеха у него никогда не было. Однако мы все-таки коллеги. Беру его за руку, поклоны во все стороны, воздушные поцелуи. Потом хватаю авоську и к кассе. Во всяком случае, очень впечатляющая история. Эй, Макс. Сядь сейчас же как следует.
— Ради бога. Убери пальцы с курка.
— Вот так хорошо. Смотри, прямехонько в приятную дырочку в стволе. Все ясно?
— Абсолютно.
— Итак, дальше. Как раз прячу сотенную, когда подходит директор с букетом цветов. Мадам, говорит он, грандиозно. Однако, надеюсь, вы не собираетесь еще раз почтить наше представление своим присутствием? Как вам сказать, отвечаю, я почувствовала запах крови. В конце концов, когда я еще заработаю такие аплодисменты? Совершенно верно, говорит он. Но вы абсолютно затеняете нашего укротителя. Да что вы, такого силача? Вот именно, говорит директор. Подумайте сами: он тренировался годами. И вот появляетесь вы и делаете это еще лучше. Разве это не ужасно? Смотря с чьей точки зрения, говорю. Вы храбрая женщина, говорит он и целует мне руку. Как вы посмотрите, если мы добавим еще сотню, а вы здесь больше не появитесь? Любезно, не правда ли, золотце?
— Да, да, я тоже так считаю.
— Что ж, я согласна, говорю. Но что вы будете делать, если еще кто-нибудь объявится из публики — и проделает то же самое, что и ваш укротитель? Боже мой, говорит он, эта рекламная приманка чуть ли не двадцать лет на афише. И до сих пор еще никто не набрался храбрости. Храбрости, сказал этот приличный человек. Милый, выскажись тоже.
— Только что звонили в дверь.
— Кому это мешает? Итак?..
— Что касается меня, то храброй ты была бы, если бы пошла к укротителю и извинилась за свое легкомыслие.
— Меня радует, что я выполнила твое желание, золотце. Сидел в своем жилом вагончике и ревел дядя. Выше голову, говорю ему. Если бы меня не угнетали всю жизнь, я никогда бы не совершила такое безумие. Но я просто должна была себе доказать, что я на что-то еще гожусь. Значит, это исключение, сударыня, спрашивает он, а вовсе не правило? Как правило, говорю, я отбракованная пенсионерка, которая помахивает то метлой, то пылесосом, и на этом кончено. Кроме того, я получила еще сотню кругленьких от директора, чтобы это не повторялось. Так что успокойтесь.
— Снова звонят.
— Наклони голову. Понюхай, совсем не так давно отсюда стреляли, из этого ствола.
— Марта, ты сошла с ума.
— Кстати, знаешь как она мне досталась, эта штучка?
— Ты сказала «слямзила».
— Могу дополнить. Он обнял меня при расставании. Я совсем потеряла голову, можешь себе представить. Правда, не настолько, чтобы не заметить этот симпатичный револьвер, торчавший из кармана на заднице.
— Как, когда вы обнимались?!
— Чтобы сохранить память о таком дне, я была готова на все. Кроме того, я ему оставила букет. Ну, ладно, открой дверь.
— Меня эта история, кажется, доконала.
— С сегодняшнего дня такого больше не будет. Все для меня будешь делать галопом. Встань же, открой, снова звонят.
— По крайней мере, спрячь револьвер.
— Увы, именно к нему тебе придется привыкнуть в будущем. А теперь слетай же, золотце.
— Уже иду.
— Кто там, милый?
— С радостью, милостивый государь. Входите же, пожалуйста.
— Гости?
— Укротитель, любовь моя. Он умоляет вернуть ему револьвер.